„Красин“, „Сибиряков“, „Сталин“, „Русанов“, „Челюскин“ и „Седов“, совершив трудный ледовый переход, троекратно приветствовали друг друга простуженными голосами. В десять минут спущена моторка, и мы во главе со Шмидтом стали объезжать корабли. Это был праздник советского арктического флота. Песни, хохот, шутки, возгласы, хоровые приветствия по слогам, как, бывало, дома на демонстрациях.
Заплаканные снежные утесы выпрыгивали из сурового тумана и, мерцая, уходили в серую муть, а меж них, треща моторами, проносились люди… какие люди!
До глубокой, все еще белой ночи мы мчались, друг к другу в гости на корабли, на материк, снова на корабли, покуда обеспокоенная сирена „Челюскина“ не призывает нас на борт. В 7 часов по местному времени подняли якоря, взяли курс на ост».
* * *
Пройдя проливом Вилькицкого, «Челюскин» перешел из Карского моря в море Лаптевых. Оно встретило нас жесточайшим штормом. Столовая опустела. У многих неожиданно пропал аппетит, и появилась потребность «немного поработать над собой у себя в каюте». Сдала и наша камбузная команда. Качка была так сильна, что работать у плиты стало просто невозможно, и наша еда ограничилась чаем и холодными консервами.
По своей жестокости шторм был выдающимся. Отсюда и невероятные беспорядки, которые он наделал на палубе, смыв за борт гидрологическую посуду, часть запаса огурцов, приобретенные в Копенгагене ящики с лимонами. Со своих мест съехали даже строительные материалы, которые мы везли на остров Врангеля. Были сорваны бочки с бензином; поломаны стойки коровника и ранены коровы…
Впрочем, нельзя было обижаться. Море Лаптевых оказалось к нам милостивым: ведь вода и ветер, даже во время девятибального шторма, неизмеримо менее опасны, чем льды. Все же радоваться не приходилось. Обстановка сгущалась. Информация, которую приносили радиоволны, не сулила ничего доброго. Эфир не скупился на неприятные известия. Ледокол «Красин» сообщал, что сломался один из его трех валов. Силы грозного ледового бойца сразу же резко ослабли. В полуаварийном состоянии находился ледорез «Литке». Рассчитывать на помощь ледоколов не приходилось, а помощь эта должна была понадобиться очень скоро. Как сообщал начальник северо-восточной летной группы Г. Д. Красинский, ледовая обстановка в Чукотском море складывалась явно не пользу неповоротливого «Челюскина».
В преддверии больших неприятностей начались малые. В Восточно-Сибирском море стали попадаться тяжелые льды; 9 и 10 сентября «Челюскин» получил вмятины по правому и левому борту. Лопнул один из шпангоутов. Усилилась течь судна…
Опыт дальневосточных капитанов, плававших северными морями, утверждал: 15–20 сентября — самый поздний срок для входа в Берингов пролив. Опоздаешь — можешь петь: «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу!» Плавание осенью в Арктике — дело трудное. Зимой — невозможное.
Сентябрьские заморозки, объединившись с ветрами, делали ледовую обстановку все более и более трудной. Сплошной лед закрывал поверхность моря, и даже наша «шаврушка». С ее отважным пилотом была бессильна в поисках выхода из создавшегося положения.
Нам обидно и грустно. Изо всех сил стучим мы в ворота Берингова пролива. Стучим настойчиво, взрывами пытаясь создать путь открытой воде. Взрывы тонн аммонала напоминают постукивание в дверь квартиры глухого. Ледяные ворота заперты на один из самых прочных замков, каким только располагала природа.
Воронин сердится, и мы его понимаем. Капитану чертовски обидно. Был бы у него в руках ледокол! Ну, пусть не «Красин», а хотя бы «Сибиряков». Сразу же все стало бы иначе. По-настоящему растолкать лед, как это делают ледоколы, у нас явно не хватает сил.
Темп продвижения снижается. Льды с нарастающей цепкостью хватают корабль. Неподалеку от мыса Ванкарем (мы, разумеется, и догадываться не могли, каким притягательным покажется нам очень скоро этот мыс) «Челюскин» остановился.
В один из этих осенне-зимних дней (осенних по календарю, зимних по холоду) к нам прибыло несколько собачьих упряжек. Это был визит вежливости и дружбы чукчей, поселок которых находился в 35 километрах от нас. Воспользовавшись тем, что Николай Николаевич Комов знал их язык, Шмидт вступил с чукчами в переговоры, затем вместе с ними уехал на материк.
Последствия этих переговоров оказались конкретными. Восемь челюскинцев, больных, слабых, торопившихся по разным делам домой или просто в условиях дрейфа не нужных, были отправлены пешим путем. Никто не знал, сколько времени просидим мы во льдах, где каждый лишний человек мог составить достаточно серьезную проблему. По приказу Шмидта нас покидали: Леонид Муханов, назначенный старшим этой группы, поэт Илья Сельвинский, кинооператор Марк Трояновский, синоптик Простяков, радист Николай Стромилов, инженер-электрик Кольнер, врач Мироненко и больной кочегар Данилкин.
Проводы происходили в условиях напряженной работы. Не покладая рук мы вели обколку корабля и взрывные работы. Ничто не помогало. Лед был слишком силен, а «Челюскин» — слишком слаб. Единственное, что нас поддерживало — дрейф. Вместе с зажавшим судно льдом мы неторопливо двигались на восток к столь близкому и одновременно далекому Берингову проливу. Нам оставалось лишь одно — ждать, ждать, ждать…