— Теперь уж поздно — убег…
— Что ты мелешь, Спаран? Человек, живая печень. Не Отщепенец, чай…
— Ладно уж, чего без толку язык полоскать…
Похоже, маг опять остался с носом. Ну и черт с ним. Делай ноги, приятель, «пшик» не за горами!
Храм пустовал. Кусок стены послушно крутанулся вокруг оси, и мне навстречу…
— Настя?!
— Снегирь?!
— Ты чего в моем сне делаешь, подруга?
— А ты — в моем?!
С минуту мы ошарашенно глядим друг на друга.
На Анастасии — знакомые портки с безрукавкой, только безрукавка почему-то надета задом наперед. Туго я соображать стал. Никак не пойму, по какой причине. Ведь есть же причина, должна быть!
— Кошмар, Снегирь! Какой гад такие сны сочиняет?! Встречу — убью!
Скромно молчу.
— Думала: замуровали! Сейчас Фредди Крюгер вылезет!.. Не мог раньше объявиться?!
— Фредди?
— Ты, дубина!
— Откуда ж я знал? Сплю себе, фьюшку хлебаю…
— Алкаш! Он хлебает, а я расхлебываю!
Машинально оправдываясь, я нутром чую приближение скандала, — но тут на тройке с бубенцами подкатывает дружище-«пшик». Оттолкнув Настю, врываюсь в каморку, спешно раздеваюсь, швыряя вещи в сундучок. Пинаю спусковой камень, больно ушибаясь локтем. Из нездешнего далека гулом колокольни вспыхивает:
— Снегирь, ты куда?! Ты зачем голый, Снегирь!..
Просыпаюсь я, Настя. С легким паром. То есть с добрым утром.
IX. ДОРОГА ДАЛЬНЯЯ, КАЗЕННЫЙ ДOM С ПЕРЕРЫВОМ НА ВОСПОМИНАНИЯ
Противостояние «высокой» и «коммерческой» прозы существовало всегда и всегда было нормальным состоянием литературы. Другое дело, что интересы авторов обеих литератур диаметрально противоположны.
Авторы «коммерческой» литературы, как правило, страстно жаждут признания другой стороны, но, не в силах получить его обычным путем, добиваются такого признания нелитературными средствами. Войны всегда развязываются авторами «низкой» литературы, и если уж война начинается, то ведется именно как война — действия, направленные на полный разгром противника.
Из статьи в фэнзине «Дружба уродов»
Одинокий трубач на перроне вдохновенно лабал «Семь сорок» в ритме «Прощания славянки». Гимн Ее Величества Дороги взмывал к небесам, золотой иглой пронзая насквозь плоть сумерек, и вороны, ошалев от меланхолии, граяли Краснознаменным хором им. Дж. Гершвина. Смутные тени наполняли февраль: добры молодцы с баулами, красны девицы с мобилами, проводницы с полупроводниками, носильщики с волчьим блеском в очах, красных от недосыпа и бодуна; разбитные офени бойко впаривали пиво, перцовку на меду, конфеты «Радий», пижамы из байки и сервизы под Гжель, — видимо, пассажирам назначалось хлебать «ёрш» именно из синюшно-лубочной чашки, надев хэбэшный пеньюар и закусив липкой карамелькой. Мимо скользнул юноша бледный, вяло каркнув: «На хлебушек, дядя?», и, не дождавшись милосердия, купил у жирной бабки пол-литра «Рябины на коньяке». У ступеней подземного перехода, зевая во всю пасть, скучал мордоворот-ротвейлер: псу меньше всего хотелось ехать за тридевять земель, хлебать щи из «Педигрипала». Рядом зевала дуэтом жеваная мамзель-хозяйка, сверкая фарфором челюстей. Вавилон кишел в ночи, Вавилон плавился надеждой на обетованность иных земель, сливая воедино трубу, грай ворон, хрип динамиков: «Скорый поезд № 666 «Азазельск — Лимбовка» прибывает на…» и тоску гудков от сортировки — в детстве я чертовски любил ездить на поездах, «где спят и кушают», ибо такой, гулкой и бестолковой, казалась сказка.
Люблю по сей день.
Душой я уже был на конвенте. О, конвент! О-о-о! Попойка титанов — если водомеркой скользить по поверхности бытия. Расколотые зеркала («Утром встал! увидел! н-на, дракула!..»), поверженные унитазы («А чего он? чего?!»), шашлыки из корюшки, пляски под луной, в номере пылится груда огнетушителей, невесть зачем собранных со всех этажей, саранча опустошает бар дотла, ангел опрокидывает чашу за чашей, а звезда Полынь отражается в безумных глазах, до краев полных чистейшего, как дедов самогон, творческого порыва.
О, конвент! О-о-о! Попойка титанов — если водомеркой скользить по поверхности бытия. Расколотые зеркала («Утром встал! увидел! н-на, дракула!..»), поверженные унитазы («А чего он? чего?!»), шашлыки из корюшки, пляски под луной, в номере пылится груда огнетушителей, невесть зачем собранных со всех этажей, саранча опустошает бар дотла, ангел опрокидывает чашу за чашей, а звезда Полынь отражается в безумных глазах, до краев полных чистейшего, как дедов самогон, творческого порыва. Но набери воздуха, нырни глубже — и откроется! Грызня за премию, гнутую железяку, не нужную нигде и никогда, кроме как здесь и сейчас, верная зависть и черная любовь, искренность, смешная, словно детский поцелуй, скрытность, похожая на распахнутый настежь бордель, террариум, гадючник, сад Эдем, детский сад, Дикая Охота, седина в бороде, бес в ребрах: «Я! с ней! пятнадцать лет назад! Чуваки, я старый…», слезы в жилетку: «Пипл хавает! Хавает! Ну скажи, скажи мне, почему он хавает меня, гнилого, а свежачок…»; вопль сердца, взорвавшегося над торговым лотком: «Борька! Борькина новая книжка!» — и в ответ на справедливое: «Какая, к арапу, новая?! Просто раньше не публиковали!» подавиться инфарктным комом: «Не новая… Борька, черт! За Борьку, гады… Молча, не чокаясь…» А если загрузить карманы свинцом и опуститься на дно, где шевелят усами трезвые сомы, где бессонные акулы способны урвать часок-другой покоя, а затонувший галеон полон слитков золота, — контракты, соглашения, джентльменские и как получится, налоговые справки, роялти, проценты, отчисления, пиар, форзацы, контртитулы, «споры по настоящему договору…», возвышение малых сих и низвержение великих, тиражи, тиражи, тиражи… И рожденные в буйстве хокку:
Иду по склону.