— Профессор оказался удачливей, чем думали все?
— Да.
— Он нашел рецепт?
— Да.
— Ты в курсе рецепта?
— Нет.
— Кто-то, кроме Штильнера, в курсе рецепта?
— Нет.
— Это точно?
— Вероятность до 96%.
Никакой каюты, корабля, системы связи — Шармали сидели в старомодных креслах-качалках у ступеней, ведущих ко входу в здание их виллы на Китте. Неподалеку, на скамьях амфитеатра, окружавшего эстраду с фонтаном, близнецы под присмотром голема Эдама с увлечением крутили на игровом «вертуне» какую-то стратегичку.
— Кто отец? — спросил Шармаль-младший. — Штильнер?
— Да.
— Эми всегда отличалась неразборчивостью.
Если можно представить брезгливость, упакованную в рефрижератор с охладительным слоем толщиной в парсек, так это была она. Эпитафия, оставленная братом на могиле сестры.
— Я не хочу обсуждать с тобой мою дочь.
— Хорошо, не будем. Почему ты не сказал мне раньше?
— Ждал.
— Чего?
— Разорения евгенического центра. Дискредитации Штильнера. Его изоляции в научной среде. Невозможности повторения эксперимента. Все это случилось.
Помолчав, глядя строго перед собой, как если бы за ничтожный промежуток времени успел просчитать тысячи вариантов развития событий, Айзек задал вопрос — простой, логичный и беспощадный, как смертный приговор:
— Почему ты не нанял ликвидаторов — убрать профессора?
— Я предпочитаю другие методы.
— Почему ты не велел убить детей?
Лицо Шармаля-старшего не дрогнуло ни единой жилочкой.
— Почему ты не велел убить детей?
Лицо Шармаля-старшего не дрогнуло ни единой жилочкой.
— Страх? Чистоплюйство? Что?
— Наша кровь, Айзек.
— Кровь, — повторил младший. Словно пробовал слово на вкус. Соли и горечи, и красной меди, похожей на волосы семьи Шармалей, не хватило, чтобы Айзек скривился. Лицо гематра осталось неподвижным. — Значит, кровь. Даже грязная?
— Грязная или чистая, она — наша.
— Кровь…
Это было первое многоточие в речи Айзека. На лацкане его куртки блестел такой же значок, как и на лацкане отцовского сюртука: спираль со звездой.
— На моем месте, — спросил банкир, — ты бы отдал приказ о ликвидации?
— Нет. Мой склад мышления не годится для убийства. Иногда я об этом сожалею. Но я — не ты. Я всегда восхищался твоим умением находить простые решения и воплощать их в жизнь кратчайшим путем.
— Сожалею, что разочаровал тебя.
«Наверное, так остывают солнца,» — думал Лючано, цепенея. При нем одна математика случая говорила с другой, обсуждая дела семейства нормальных распределений. Нормальные распределения в свою очередь образовывали масштабно-сдвиговое семейство. Дальше куцые познания Тартальи, сшитые из обрывков случайно подслушанных разговоров, заканчивались. Он и в этом-то не был уверен до конца. Но от неумолимой логичности разговора двух гематров хотелось сбежать на противоположный край Галактики, не дожидаясь масштабного сдвига.
— Ты считал вероятность, отец?
— Да. На сегодняшний день — 67% за то, что открытие Штильнера не будет повторено в ближайшие годы.
— Динамика роста?
— Удовлетворительная.
— Наша кровь, — повторил младший. В светлых глазах его на ускользающе малый миг проявился намек на чувство. Возник, чтобы еще быстрее исчезнуть. — Да. Наверное, я бы тоже отказался от простого решения.
Он с минуту, не произнося ни слова, глядел на играющих детей.
— Ублюдки, — констатировал Айзек без тени оскорбления. — Слишком эмоциональны для гематров. Слишком.
— Нет.
— Да. Стареешь, отец. Делаешься сентиментален.
— Нет.
— Да. Не хочешь видеть очевидного.
— Оставим пустой разговор. Мое решение, моя ответственность. Не забывай делать комплексы Мваунгве. Если я чего-то и не хочу, так это провести остаток дней, посещая тебя в клинике для монополяров.
— Не могу обещать, отец.
— Не обещай. Делай.
Айзек встал.
— Пока я здесь, — сказал он, — я не хотел бы видеть детей Эми.
— Не могу обещать, — ответил Шармаль-старший.
И, отвернувшись, добавил:
— Наша кровь.
Космос, повинуясь слову гематра, черной кровью затопил виллу. Вернулось бродячее солнце, поглотив Лючано, переварив и обратив в бушующий огонь. Солнце перемещалось, ворочалось в мрачных тенетах, надвигалось диким жаром на флот галер, не в добрый час подвернувшихся под лихой протуберанец, и отступало в никуда, грозя в любую секунду вернуться всей мощью огня-странника.
А вдали, за спиной, если у солнц бывают спины, парил силуэт птицы-исполина — жемчужно-розовый, с затемнениями по краям.
Сегодня волшебный ящик подчинялся с трудом. Уже во второй раз ситуация срывалась во вселенский бред — по счастью, безопасный. Складывалось впечатление, что огрызок флуктуации, растворенный в новом, плотском носителе, раз за разом находил в континууме нечто, сбивавшее ему настройку. Тарталья впервые задумался о том, что картины в волшебном ящике неизменно опирались на жизнь людей, знакомых ему в реальности: профессор Штильнер, граф Мальцов, отец и сын Шармали, близнецы Давид с Джессикой, Фаруд, ключница Матрена и голем Эдам, в конце концов…
Даже с пилотом Данилой Бобылем он мельком виделся.
Незнакомцы — Эмилия Дидье, проститутка-брамайни, няня-вудуни — появлялись опосредованно, в тесной связи со знакомцами. Их как бы надстраивали , восстанавливали, наращивали на готовый каркас. Вот и сейчас — Тарталья с трезвой ясностью вспомнил, откуда растут ноги у бродячего солнца.