Как долго я стоял, не могу определить. Может, две минуты, а может и все пять. Чего я жду, я и сам не знал. Я говорил себе, что должен подождать, пока глаза привыкнут к полной темноте в рубке, но знал, что это неправда. Может быть, я ждал, что услышу какой?нибудь шум, еле различимый отголосок звука, может, ждал, что произойдет что?нибудь — все равно что. А возможно, я просто боялся открыть эту дверь в каюту. Боялся за себя? Не знаю. Не уверен. Возможно, я боялся того, что найду за этой дверью. Я переложил нож в левую руку — я не левша, но кое в чем одинаково хорошо управляюсь обеими руками, — и медленно обхватил пальцами ручку внутренней двери.
Мне потребовалось целых двадцать секунд, чтобы чуть?чуть приоткрыть дверь — настолько, чтобы протиснуться в щель. На последнем дюйме проклятые петли скрипнули. Это был тихий звук, который при нормальных условиях не услышишь с расстояния в два ярда, но для моих натянутых нервов он был подобен залпу шестидюймовок боевого корабля.
Я окаменел как монумент. Слушая учащенные удары собственного сердца, я изо всех сил пытался заставить его утихомириться.
Если там внутри и был некто, желающий ослепить меня лучом фонаря и пристрелить, или проткнуть ножом, или проделать эту забавную шутку со стамеской, то времени у него было больше чем достаточно. Хватит. Можно позволить себе вдохнуть немного кислорода и проникнуть сквозь щель. Фонарик я держал на отлете в вытянутой правой руке. Тот, кто собирается убить человека с включенным фонариком, целится в точку непосредственно возле источника света, потому что обычно фонарь держат прямо перед собой. «Поступать так крайне опрометчиво, — объяснил мне много лет назад коллега, у которого извлекли пулю из верхней доли левого легкого. Поэтому, держа фонарь как можно дальше от корпуса, надеясь только на то, что реакция этого некто там, в каюте, хуже моей, я шагнул вперед и зажег фонарь.
Да, кое?кто был в каюте, но я ничего не узнал о его реакции. И ни о чем другом. Он не шелохнулся. Лежал лицом вниз с тем совершенно неподвижным видом, какой приносит лишь смерть. Я быстро обшарил каюту лучом света не толще карандаша. Мертвец был в одиночестве. Так же, как в радиорубке, здесь не было следов борьбы.
Не нужно было прикасаться к телу, чтобы определить причину смерти. Крови, что вытекла из полудюймовой раны на спине, было не больше чайной ложечки. Ее и не могло быть больше: когда позвоночник протыкается столь умело, сердце останавливается почти мгновенно. Небольшое внутреннее кровотечение и все. Занавески были задернуты. Я исследовал каждый фут палубы, и переборок и мебели при помощи фонаря. Не знаю, что я рассчитывал обнаружить. Ничего ровным счетом. Я вышел, закрыл за собой дверь и обыскал радиорубку с тем же результатом. Больше здесь делать было нечего, я нашел все, что хотел найти — все, что хотел найти меньше всего ни свете. Не было необходимости смотреть на лица мертвецов. Я знал эти лица так же хорошо, как и то, что каждое утро смотрит на меня из зеркальца для бритья. Семь дней назад они обедали со мной и нашим шефом в Лондоне, и они были уверены и спокойны, как только могут быть спокойны люди их профессии — даже когда жизнь поворачивается к ним светлой стороной, привычная осторожность проглядывает сквозь внешний покой, потому что настоящий покои не для них. Я не сомневаюсь, что они и на этот раз были уверены и осторожны, но недостаточно осторожны, и теперь они успокоились навеки. То, что с ними произошло, непременно случается с людьми нашей профессии и однажды случится и со мной. Не имеет значения, насколько ты силен и бесстрашен, рано или поздно встретишь кого?то умнее, сильнее и бесстрашнее тебя. И этот кто?то будет держать в руке полудюймовую стамеску, невероятно трудные годы твоих побед, успехов, достижений превратятся в ничто, потому что ты и не заметишь, как он придет.
И я послал их на смерть. Не намеренно, не сознательно, но последнее слово было за мной. Это были моя идея, мое творение, только мое, но я опроверг все доводы и уговорил нашего недоверчивого и весьма скептичного шефа, я добился, если и не энтузиазма, то хотя бы неохотного согласия. И я сказал этим двоим — Бейкеру и Дельмонту, — что, если они будут играть мою игру, ничто им не угрожает, и они поверили мне слепо, и играли мою игру, и вот они лежат мертвые передо мной . Никаких сомнений, джентльмены, положитесь на меня, только не забудьте предварительно составить завещание…
Больше здесь делать было нечего. Я послал двух человек на смерть, и этого уже не переменить. Пора уходить.
Я открывал наружную дверь так, как вы открывали бы дверь в подвал, зная, что он битком набит кобрами и тарантулами. Так, как вы открывали бы эту дверь, потому что я открыл бы ее не задумываясь, если бы знал, что кобры и тарантулы — единственные обитатели этого корабля. Как безопасны и добродушны эти маленькие гады по сравнению с теми представителями homo sapiens, которые разгуливали по палубе сухогруза «Нантсвилл» этой ночью.
Как безопасны и добродушны эти маленькие гады по сравнению с теми представителями homo sapiens, которые разгуливали по палубе сухогруза «Нантсвилл» этой ночью.
Когда дверь открылась полностью, я еще долго стоял на пороге. Долго стоял, не шевеля ни единым мускулом, почти не дыша; когда стоишь вот так, кажется, что за минуту проходит полжизни. Единственное, что жило во мне, — это уши. Я все стоял и слушал. Слышно было, как бьются волны о борт корабля, время от времени — низкое металлическое громыхание, когда «Нантсвилл» отрабатывал машиной против ветра на якоре, завывание ночного ветра, раз донесся хриплый одинокий вскрик кроншнепа. Голоса безлюдья, безопасности, голоса ночи и природы. Не те голоса, что я пытался обнаружить. Эти были просто частью ночной тишины. А чужих голосов, голосов тревожных, угрожающих, опасных не было. Ни звука дыхания, ни осторожных шагов на палубе, ни шороха одежды — ничего. Если кто и караулил меня здесь, то он обладал терпением и осторожностью духа, а я не боялся духов в эту ночь, я боялся человека — человека с ножом, револьвером или со стамеской в руках. Без единого звука перешагнул я через порог. Мне не доводилось спускаться ночью по Ориноко в открытом каноэ, никогда тридцатифутовая анаконда не бросалась на меня с дерева, чтобы задушить своими кольцами, тем не менее я с легкостью могу описать, какое при этом возникает ощущение, Поистине звериная энергия и дикая свирепость пары огромных рук, охвативших мою шею, были ужасающи.