— Ладно, это не может быть обезьяньим часом. И я не вижу там ни одной, — говорит Пит. — Поэтому я собираюсь пойти проколоть дерево.
— Нет, теперь моя очередь, — возражает Финник.
— Ну, я хотя бы прикрою тебя, — говорит Пит.
— Это может сделать Китнисс, — произносит Джоанна. — Ты нужен, чтобы нарисовать другую карту. Та была смыта. — Она отрывает от дерева большой лист и вручает ему.
На мгновение я начинаю подозревать, что они пытаются разделить нас и убить. Но в этом нет смысла. Я буду более полезна, если пойду с Финником к деревьям, а Пит будет более полезным, если останется с Джоанной. Таким образом, я следую за Финником примерно на пятнадцать ярдов в джунгли, где он находит подходящее дерево и начинает удар за ударом проделывать в нем отверстие своим ножом.
Пока я стою там с оружием наготове, меня не оставляет чувство беспокойства, что что-то происходит, и это как-то связано с Питом. Я вспоминаю весь свой путь с того момента, как прозвучал гонг, ища источник своего дискомфорта. Финник, забирающий Пита с его металлической пластины. Финник, приводящий Пита в себя после удара силового поля, из-за которого остановилось его сердце. Мэг, идущая в туман, чтобы Финник мог нести Пита. Наркоманка, бросающаяся перед ним, чтобы закрыть его от обезьяны. Сражение с профи было слишком быстрым, но это не помешало Финнику заблокировать копье, летящее в Пита, вместо того, чтобы защититься самому от ножа Энобарии, направленного ему в ногу. И даже сейчас Джоанна заставляет Пита рисовать карту на берегу, вместо того, чтобы подвергаться риску в джунглях.
Нет никого сомнения. По непонятным мне причинам некоторые победители пытаются спасти его, даже если это означает, что они должны пожертвовать собой.
Я поражена. Во-первых, это моя работа. Во-вторых, в этом нет никакого смысла. Победить может только один из нас. Так почему они выбрали Пита, чтобы защищать? Что такого Хеймитч мог сказать им, что такого пообещать, что они решили поместить жизнь Пита выше своей собственной?
Я знаю, по какой причине я собираюсь спасти Пита. Он мой друг, и это мой способ бросить вызов Капитолию, разрушить его ужасные Игры. Но если бы я на самом деле не была с ним никак связана, что могло заставить меня хотеть спасть его, предпочесть его самой себе? Конечно, он отважный, но мы все были достаточно отважны, чтобы пережить Игры. Его хорошие качества трудно не заметить, но все же… и затем я думаю об этом, о том, что Пит делает лучше, чем все остальные. Он умеет использовать слова. Он стер все возможные границы на обоих интервью. И, может быть, это потому, что те самые хорошие качества могут управлять толпой, нет, страной, обратить их на свою сторону одним простым предложением.
Я вспоминаю, как думала о том, что именно этим даром должен обладать лидер нашей революции. Неужели Хеймитч убедил в этом остальных? Что у языка Пита гораздо больше сил против Капитолия, чем у любого физического воздействия, на которое способны остальные. Я не знаю. Это по-прежнему кажется мало вероятным для некоторых трибутов. Я имею в виду, мы же говорим о Джоанне Мейсон. Но чем еще можно объяснить их решительные действия по сохранению Пита в живых?
— Китнисс, ты дашь мне втулку? — Вопрос Финника возвращает меня в реальность. Я разрезаю лозу, которая привязывает металлическую втулку к моему поясу, и протягиваю трубку ему.
И в этот момент я слышу крик.
И в этот момент я слышу крик. Полный страха и боли. Кровь застывает у меня в жилах. Я бросаю втулку, забываю, где я и что вокруг, я только знаю, что я обязана добраться до нее, защитить ее. Я бегу, как сумасшедшая, невзирая на опасности, разрывая лозы и ветви, все, что попадается мне на пути, все, что мешает мне добраться до нее.
Добраться до моей маленькой сестры.
Глава 24
Где она? Что они с ней делают?
— Прим! — выкрикиваю я. — Прим!
В ответ я слышу лишь другой отчаянный крик.
Как она оказалась здесь? Почему она является частью Игр?
Лозы бьют по моему лицу и рукам, а те, что внизу, ловят мои ноги. Но я становлюсь ближе к ней. Ближе. Уже очень близко. Пот течет по моему лицу, он жжет заживающие кислотные раны. Я задыхаюсь, пытаясь вобрать в себя хоть немного горячего, влажного воздуха, в котором, кажется, отсутствует кислород. Прим издает звук, такой потерянный, непоправимый звук, что я даже не могу представить, что они сделали, чтобы вызвать его.
— Прим! — Я прорываюсь сквозь стену зелени на небольшую поляну, и звук повторяется надо мной. Надо мной? Я вскидываю голову. Я отчаянно смотрю на ветви, но ничего не нахожу. — Прим? — говорю я умоляюще. Я слышу ее, но не могу увидеть. Ее следующий вскрик раздается ясно, словно колокольчик, и не может быть никакой ошибки в источнике. Он выходит из уст маленькой черной хохлатой птички, сидящей на ветке приблизительно в десяти футах над моей головой. И затем я понимаю.
Это сойка-говорун.
Я никогда не видела ни одной раньше, я думала, они больше не существуют, мгновение, пока я прислоняюсь к дереву, ощущая острую боль в боку, я исследую ее. Переродок, предшественник, отец. Я представляю в уме пересмешницу, объединяю ее с сойкой-говоруном, и, да, я могу представить, как у них получилась сойка-пересмешница. Здесь нет ничего, кроме птицы, оказавшейся переродком. Ничего, кроме звуков, похожих на голос Прим, вытекающих из ее рта. Я заставляю ее замолчать, пронизывая стрелой ее горло. Птица падает на землю. Я достаю стрелу и скручиваю ей шею, чтобы воздать ей по полной. Затем я выкидываю эту отвратительную вещь в джунгли. Никакая сила голода никогда не заставит меня съесть это.