Дженретт вставил новое лезвие в скальпель.
— Что именно нас интересует?
— Нужно убедиться, что язык не прикушен.
Несколько минут спустя выяснилось, что мое предположение было верным.
— Вот след, прямо на кончике, — показала я. — Можете снять размеры?
— Одна восьмая на четверть дюйма.
— И глубина ранки тоже около четверти дюйма. Похоже, это произошло несколько раз, как вы считаете?
— Думаю, все выглядит именно так.
— Таким образом, можно сделать вывод, что перед смертью она билась в конвульсиях.
— Их причиной вполне могло стать огнестрельное ранение в голову, — заметил он, доставая камеру.
— Могло, но почему тогда мозг не показывает ни малейших признаков того, что какое-то время после выстрела она еще агонизировала?
— Видимо, этот вопрос так и остается открытым.
— Да, — согласилась я, — ясности пока не прибавилось.
Мы перевернули тело, и я сосредоточилась на исследовании примечательной отметки — главного, на что была направлена сегодняшняя наша мрачная работа. Тем временем прибывший судебный фотограф установил свое оборудование, и мы, проработав почти до вечера и перебрав самые разнообразные насадки и фильтры, отсняли несколько катушек пленки — цветной, черно-белой, высококонтрастной и чувствительной к инфракрасным и ультрафиолетовым лучам.
После этого я достала из своего медицинского чемоданчика полдюжины черных колец, сделанных из акрилонитрилбутадиенсгирола — проще говоря, того пластика, из которого обычно изготавливают водопроводные и канализационные трубы. Раз в год-два знакомый судебный дантист ленточной пилой нарезал для меня кольца высотой три восьмых дюйма и отшлифовывал до гладкости. К счастью, к подобному трюку приходилось прибегать не часто — все-таки не каждый день снимаешь с тела жертвы следы укусов или что-то подобное.
Остановившись на трехдюймовом в диаметре кольце, я с помощью ручного механического пресса выдавила с каждой стороны номер дела и метки позиционирования. Кожа натягивается на такое кольцо, как холст на раму, а для того, чтобы сохранить точное анатомическое положение отметины на левой ягодице Эмили во время и после операции, нужно было надежно его закрепить.
— У вас есть суперклей? — спросила я Дженретта.
— Конечно. — Он протянул мне тюбик.
— Будьте добры, снимайте все этапы, — обратилась я к фотографу, худощавому японцу, ни секунды не стоявшему на месте.
Расположив кольцо поверх отметины, я посадила его на клей, дополнительно зафиксировав с помощью шовного материала. Затем я иссекла скальпелем ткани вокруг и вместе с кольцом поместила в формалин. Все это время я не переставала размышлять, чем же может оказаться это пятно — почти круглой формы, неравномерно окрашенное в какой-то странный буроватый цвет. Создавалось впечатление, что пятно представляет собой оттиск какого-то предмета, но какого именно, выяснить так и не удалось, сколько бы моментальных снимков мы ни сделали и с каких бы ракурсов их ни рассматривали.
О пакете, обернутом в белую бумагу, мы вспомнили только после ухода фотографа, уже позвонив в похоронное бюро и сообщив, что тело можно забирать.
— А что делать со свертком? — спросил Дженретт.
— Надо посмотреть, что внутри.
Доктор расстелил на каталке чистые сухие полотенца и положил сверток на них. Под бумагой, которую он аккуратно разрезал скальпелем, оказалась потрепанная коробка из-под женских мокасин шестого размера, обмотанная в несколько слоев скотчем. Разрезав и его, Дженретт снял крышку.
— О Господи! — прошептал он, оторопело уставившись на то, что кому-то пришло в голову положить в гроб вместе с телом маленькой девочки.
Внутри, завернутый в два герметичных пакета для замораживания, лежал мертвый котенок, на вид никак не старше нескольких месяцев. Я вынула из коробки твердый, как доска, трупик с выступающими тонкими ребрышками. Это была кошечка, черная с белыми лапками, без ошейника. Я отнесла ее в рентгенолабораторию, и снимки, выложенные на короб с подсветкой, ясно указали причину смерти.
— Сломаны шейные позвонки, — произнесла я, и по коже у меня пробежали мурашки.
Дженретт, нахмурившись, подошел взглянуть.
— Вот здесь позвоночник как будто смещен в поперечном направлении. — Он показал согнутым пальцем. — Странно. Вряд ли такое могло случиться, если ее сбила машина.
— Никакой машины не было, — отозвалась я. — Ей свернули голову — на девяносто градусов по часовой.
Я вернулась в мотель почти в семь вечера. Марино, лежа в своем номере, поедал чизбургер. На одной кровати валялись пистолет, бумажник и ключи от машины, на другой — он сам. Носки и ботинки он, похоже, скинул, не прибегая к помощи рук. Догадаться, что он и сам прибыл совсем недавно, не составило труда. Я решительно подошла к телевизору и выключила его.
— Поехали, — сказала я. — Есть работа.
Люциас Рэй клялся и божился, что пакет в гроб Эмили положила сама Дениза Стайнер, и он, конечно, подумал, что под оберткой любимая кукла или какая-нибудь другая игрушка девочки.
— Когда же это было? — спросил Марино, когда мы скорым шагом шли по парковке мотеля.
— Прямо перед похоронами, — ответила я. — Ключи от машины у тебя с собой?
— Да.
— Тогда тебе и вести.