— Будьте уверены, я это сделаю немедленно, — заверил Богдана посол и поднялся из кресла: тема визита, с его точки зрения, была исчерпана. Они снова пожали друг другу руки, но не успел Богдан сделать и шага к двери, как посол после короткого внутреннего колебания спросил:
— И вы совсем не представляете себе, о какой ценной вещи могла идти речь?
— Совершенно не представляю, — невозмутимо ответил Богдан.
— И… и вам это не интересно?
— На свете ежедневно происходит столько недоразумений, — сказал Богдан. — Если интересоваться всеми… — Он красноречиво покрутил руками над головой, показывая, как она идет кругом.
— И вы совершенно равнодушны к возможности того, что в Ордусь так или иначе могла быть провезена некая краденая ценная вещь?
— О нет, — живо ответил Богдан. — Если бы факт кражи был хоть как-то удостоверен… находкой этой самой вещи, скажем, в сумах и торбах путешественников или хотя бы их поведением… Знаете, настоящие воры редко бывают столь спокойны и беззащитны.
Посол чуть качнул головой и сказал:
— Это, по крайней мере, звучит хоть немного логично. Скажите, вы и об этих якобы ворах… о тех, кто подвергся нападению, тоже ничего не выяснили? Ни их имен, ни рода занятий?
— Нет, — твердо сказал Богдан. — Это же сугубо внутреннее французское дело, вмешиваться было бы просто несообразно. Вы-то ведь уже наверняка знаете это, они же должны были сразу по прилете нанести вам хотя бы минутный визит вежливости и все поведать… или я ошибаюсь?
— Вежливости? — переспросил посол, думая о чем-то своем. — Да, можно сказать и так…
По широкой лестнице посольства, к изумлению видевших это делопроизводителей и стражей, Богдан, едва не роняя с головы шапку-гуань, бежал почти бегом, прыгал, ровно не в меру бойкий школьник, через две ступени… Он спешил.
Вотще.
Улица посольского квартала была пустынна; морозный воздух, легкий и звонкий, заполнял ее всю искристым, почти светящимся эфиром зимнего предвечерья. Шум, толпа, движение, сплошные ряды машин были лишь за ее створами — слева и справа, там, где посольский квартал, заполненный стоящими одно к одному учреждениями дипломатических служб окружавшего Ордусь мира, обрывался, одним упругим толчком переплавляясь в жилые окраины великой столицы, наводящей на себя последние, самые эффектные и изысканные штрихи праздничного убранства. Но в пустынном к вечеру посольском квартале повозку такси было взять затруднительно, а из людей на улице были лишь вэйбины в теплых, до земли тулупах: они несли перед вратами посольских домов круглосуточный почетный караул. Богдан рванулся было от внешних врат налево, к тому тракту, что был ближе, а ближе был Гуанхуалу, Тракт Блестящего Процветания, — и увидел, что прямо навстречу, то и дело пуская, как паровоз, густые клубы пара, торопливо, даже поспешно идет, глядя на таблицы, извещавшие, в каком доме какое посольство расположилось, человек в меховой куртке с бесчисленными застежками и заклепками и почему-то странно знакомой широкополой шляпе…
Это был Сэмивэл Дэдлиб.
С неизменной длинной и тонкой черной сигарой в углу рта. Сигара воинственно торчала вперед, и ее дым причудливо смешивался с паром дыхания инспектора.
Они столкнулись едва ли не нос к носу.
Богдан узнал инспектора лишь через какое-то мгновение; он так привык видеть сурового человекоохранителя в компании с нихонским князем Люлю и меланхолическим молчуном Юллиусом Тальбергом, что, встретив его одного, сумел узнать только после того, как очевидность прорвала неощутимую, но явственную преграду привычки. Непроизвольно Богдан метнулся взглядом по сторонам: нет, других членов неразлучной троицы не было. «Бага нету — и Люлю нету, — почему-то подумал минфа. — Наверное, это сообразно…»
— Ба! Господин Оуянцев! — Дэдлиб тоже узнал его.
Не сговариваясь, они, замедляя свой одинаково заполошный ход, сделали еще по шагу навстречу друг другу — и оба остановились.
Богдан буквально всей кожей ощущал, как бегут минуты, как воздухолет, верно, уже готовится к снижению и вот-вот с шумом выпадут из его чрева громадные, в два человечьих роста, колеса, — но долг вежливости, но соблюдение сообразных церемоний… это превыше всего. Ведь недаром великий Конфуций сказал: «Что бы ни творилось в Поднебесной, благородный муж ничем не дорожит и ничем не пренебрегает, он лишь следует тому, что справедливо».
— Неужели это вы, драгоценный господин Дэдлиб? — Богдан приветливо улыбнулся и приподнял над головою шапку на европейский манер, желая таким образом подчеркнуть свое расположение к этому гокэ, действительно весьма симпатичному ему еще со времен дела пиявок. — Как я рад нашей нечаянной встрече! — Минфа изо всех сил старался, чтобы его сбившееся дыхание не мешало плавному течению речи, но получалось плохо. — Нравится ли вам столица? Не обременяют ли вас наши морозы?
Дэдлиб в ответ тоже приподнял шляпу и, не вынимая сигары изо рта, ответствовал, словно уже был заправским ордусянином:
— Рад приветствовать… драгоценного преждерожденного Оуянцева… Столица великолепна, а морозы… э-э… тоже. — Языком перебросил сигару в другой угол рта, неожиданно подмигнул. — Да что там, скажу прямо — дерьмо эти морозы! Если бы я мог, то запретил бы морозы повсеместно. И вообще, доложу я вам, зима — это чистое издевательство. Вот у нас зима — это когда идет теплый дождь. Господь определенно был не в духе, когда создавал зиму. И уши мерзнут. У вас не мерзнут уши, господин Оуянцев?