— По телевизору видел, — солидно кивнул Богдан. — Внушает.
— Разве по телевизору прочувствуешь, как они шаг-то печатают? Эх… — Раби Нилыч мечтательно уставился в пространство, на какое-то время, видимо, погрузившись в сладостные воспоминания молодости.
Фирузе и Рива по ту сторону большого круглого стола меж тем перешептывались о чем-то своем, о девичьем.
— А я, честно сказать, если бы меня позвали, не порадовался бы, — вернулся к действительности Мокий Нилович. — Стар стал, торжественные эти собрания не по силам. Лучше уж домой, к батьке Нилу в Хайфу… Соскучился — сил нет! Сколько уж лет не был, все недосуг, недосуг… И главное, как человек устроен сообразно: пока сила есть, так оно и ништо, а вот как дряхлеть начинаешь и пользы от тебя становится — с гулькин нос, так и ты от дел своих нескончаемых вроде как в душе своей отрешаешься, неважны они тебе становятся, хотя, казалось бы, еще год назад без них и жить не мог, во сне не жену и не дочку, а бумажки свои видел… А теперь чуть глаза закроешь — так будто наяву: море, сикоморы, тамариски… пальмы ветвями трясут на ветру… Эх! По весне-то на Вербное, глядишь, не вербой тутошней, а, ровно в детстве, пальмой размахивать стану…
Фирузе, как ни была увлечена воркованием со своей молодой подругою, — услышала.
— Это вы точно подметили, Мокий Нилович, — подхватила она. — Богдану и впрямь, верно, дела снятся. Особенно когда отчетность мучит… Непременно под Чуньцзе худеет, бледнеет, а чуть заснет — пальцами так щекотно мне по животу шевелит, будто по клавиатуре компьютерной, и приговаривает, не просыпаясь: где я сохранил файл июньского отчета? Ну где?
Все дружно засмеялись: Богдан — чуть принужденно, Рива — сверкнув в сторону Богдана очами и слегка покраснев (видно, невольно представив себе сию супружескую ночь во всей красе), Мокий Нилыч — с пониманием. Фирузе — громче всех.
Богдан насупился, вконец смутившись.
— Ты не шути этим, Фира, — сказал он строго. — Какие тут шутки. Дела и материалы в порядке содержать — это же не самоцель, не бюрократизм варварский. В прежние времена, говорят, бывало так и у нас: не важно, что за бумажками стоит, что скрывается, лишь бы сами бумажки все были одна к одной, дабы комар носу не подточил. Не столько делами люди занимались, сколько гладкостью документальной. А так — сама прикинь: мы ж таким манером историю пишем.
— Золотые слова, — размашисто покивал Мокий Нилович.
А так — сама прикинь: мы ж таким манером историю пишем.
— Золотые слова, — размашисто покивал Мокий Нилович. — В точку.
— Минфа! — задорно ввернула Рива, явственно ерничая, и опять сверкнула на Богдана взглядом.
— То-то и оно, дочка, минфа! — серьезно подтвердил Великий муж. — Богдан Рухович — человек ответственный. В Цветущей Средине еще когда было учреждено, чтобы между предметом или событием, объективно существующим, и его отображением информационным — на бамбуковой ли дощечке, на бумажном ли листу, на диске ли жестком — было полное и предельно возможное соответствие. Про выпрямление имен слыхала? И об историках будущего Богдан правильно дал понять. Им в своем веке двадцать каком-нибудь про наши времена диссертации защищать — и горюшка не будет: что на самом деле случалось, то все записано во всех подлинных подробностях, а чего не было — про то и сказу нет…
— Да я же не спорю, — с готовностью сдалась верная Фирузе. — Только жалко мне его очень.
— Ты не жалей, ты гордись им, — посоветовал Раби Нилыч.
Фирузе вздохнула:
— Одно другому не мешает… Мне порой кажется, что для жены это вообще одно и то же. Если мужем гордиться не из-за чего — так и жалеть его причины не найдешь…
— А я, — заявила Рива, — когда замуж выйду, ни под каким видом не стану унижать своего избранника жалостью!
— Эка! — сказал Мокий Нилович. — Вот еще новости!
— Отчего же сразу унижать, милая? — негромко спросила Фирузе.
— Ну как же! — Рива дернула плечиком, затянутым тонкой тканью яркого шелкового халата. — Это дуцзи всяких можно жалеть, а не мужчину, с которым… ну… — Она опять покраснела.
— А вот скажи-ка нам, дочка, кто такие есть дуцзи? — с некоторой суровостью (вполне, впрочем, напускной) велел Мокий Нилович.
Рива чуть нахмурила лоб.
— Слепые, без рук или без ног, умственно расслабленные… — без особой уверенности перечислила она.
— А мужчина, когда своим делом сильно увлечен, на все остальное обязательно умственно расслаблен, — сказала Фирузе. — Поверь моему слову, Ривонька.
Юная красавица хотела, видно, возразить и вдруг осеклась, как бы что-то припомнив.
— А и правда… — пробормотала она изумленно. — Ой, правда!
— А тебе-то откуда знать? — насторожился Мокий Нилович.
— Мало ли… — несколько смешавшись, ответила Рива.
Старый цензор поглядел на нее пристально — как, бывало, в кабинете своем на проштрафившихся подчиненных глядывал. Насквозь.
— Да ты не замуж ли собралась? — несколько, на взгляд Богдана, нетактично осведомился он.
Рива замахала руками:
— Вот еще!
— Смотри, дочка, — густо проговорил Мокий Нилович. Повернулся к Богдану. — Поверишь ли, еч, она на своей обсерватории, я так понимаю, ухажера нашла!
— Да будет вам, папенька! — На этот раз Рива Мокиевна покраснела так, что едва слезы не навернулись, и на миг растерянно глянула на Богдана исподлобья — тут же, впрочем, отведя взгляд.
— Нет, ты уж соизволь просветить меня, старика, на сей немаловажный счет, — сказал Великий муж. — Что, скажешь, не прилетают тебе письма чуть не каждый день?