С шей новых французских сняли наконец душные четки, и освобожденные как-то очень одинаково завертели головами, словно бы проверяя, целы ли шеи, и принялись тереть их и массировать пальцами, на которых, как ни в чем не бывало, игриво полыхали перстни. Однако, чуть им полегчало, они начали проявлять признаки недовольства: сначала угрюмо переглянулись, потом побормотали по-французски немного, и, наконец, один — тот, кого водили предъявлять багаж, — высказался на сносном русском:
— Это несправедливое решение! Я имел нанесение телесного ущерба и морального унижения! Тут вытворяется произвол!
Богдан, уже начавший было размышлять над тем, рассказывать ли Риве при встрече о том, какими шалостями занимается на зимних каникулах ее молодой друг и, так сказать, однокашник, снова встал.
— Хорошо. В ваших словах, — он холодно улыбнулся еще дрожащему, но на глазах наполняющемуся самоуверенностью (весь мир мне должен!) толстяку, — есть определенный, говоря по-французски, резон. В таком случае вы оба, как и те, кто на вас напал, покинете воздухолет в Улумуци и вплоть до выяснения всех обстоятельств будете вместе с ними задержаны под стражей в этом замечательном городе посреди одной из самых живописных ордусских пустынь. Обвинение в краже, предъявленное вам вашими французскими соплеменниками, конечно, голословно, но власти вашей прекрасной белль Франс, — он опять улыбнулся, — наверняка захотят досконально во всем разобраться. Должен предупредить, однако, что в связи с праздничной перегрузкой воздушного транспорта ваши власти смогут забрать вас на родину для начала расследования только по окончании торжеств — через седмицу-полторы.
Новым французским все сразу стало окончательно ясно. Как и следовало ожидать, второе предложение Богдана им понравилось куда менее первого — и более возражений с их стороны не поступало.
А человеконарупштели — угрюмые и опустошенные непонятной окружающим, но очевидной неудачей — один за другим прошли в задний конец салона и в полной потерянности расселись там прямо на полу в ожидании посадки. В них словно бы погас какой-то огонь. Какая-то надежда умерла.
Судя по мгновенно проступившей на их аскетичных лицах отрешенности, они принялись беззвучно беседовать с Аллахом,
Бен Белла задержался возле Богдана молчал мгновение, а потом сказал:
— Спасибо.
— Считал бы ты лучше звезды, мальчик, — тихо ответил Богдан.
— Считал бы ты лучше звезды, мальчик, — тихо ответил Богдан.
Бен Белла вздрогнул, а потом опустил взгляд. Неловко постоял у кресла Богдана; казалось, ему хочется сказать что-то еще. Но он не сказал.
— Они правда воры? — спросил Богдан, поняв, что юный араб все же предпочел отмолчаться.
— Получается, что нет, — ответил бен Белла после паузы. Вздохнул. — Похоже, ошибка… А может, и хуже, может, нас подставили…
Богдану показалось, что вот сейчас молодой араб наконец разговорится. Но тот умолк. Постоял еще мгновение, тяжело повернулся и пошел к своим.
— Вадих, — позвал Богдан.
Молодой араб обернулся:
— А?
— Скажи мне, зачем мусульманину кирха?
— Какая кирха? — искренне удивился бен Белла.
— Вот и я думаю, какая… — сказал Богдан.
— Я вас не понял, — сказал человеконарушитель. И тут в глазах у него что-то мигнуло: он понял. У него побледнели губы. Он резко отвернулся от Богдана и, изо всех сил стараясь идти как ни в чем не бывало, удалился назад.
«Он понял, какое из его слов я услышал как знакомое мне «кирха», — подумал Богдан. — На самом деле говорил-то он, верно, совсем и не про кирху… И он очень недоволен, похоже, даже испуган тем, что я услышал это слово. Но я точно слышал: кирха. Кирха, хоть тресни». А потом он вспомнил: Рива сказала еще одну вещь. Будто Вадих утверждал, что будет жить с нею в одном государстве. «Ну нет, — подумал Богдан. — Таким подданство давать — себе дороже…»
Только сейчас у него начался озноб. Спокойствие и уверенность, с которыми он погасил чреватый Бог знает какими осложнениями конфликт, дорого ему дались.
— Красиво, — шепнул, наклонившись к нему, бравый Усманов. — Но если бы мы так дороги строили, как вы законы толкуете, они бы никогда не дошли туда, куда надо. Только извивались бы то влево, то вправо… куда строителю заблагорассудится.
— Ошибаетесь, еч, — ответил Богдан. И голос у него только теперь начал дрожать. Минфа вдруг осип. Пришлось откашляться, но даже это не помогло. Богдан снял очки и принялся тщательно их протирать. «Как хорошо, что Фира сошла в Ургенче», — в сотый раз подумал он. — Они проходили бы так, чтобы никто не мог случайно попасть под едущие по ним повозки. Только если уж сам очень постарается.
Гул турбин стал глуше, и пол принялся аккуратно проваливаться. Воздухолет пошел на посадку.
Баг и Богдан
Ханбалык, воздухолетный вокзал,
22-й день первого месяца, первица,
около шести часов вечера
— А вот и ты, драг еч! Мы уж беспокоиться начали. Надо же: воздухолет опоздал. Вот что значит — западные воздушные перевозки, «боинги» всякие. Я вот, например, вовсе не упомню, чтобы наши «емели»< Большой знаток русской культуры, X. ван Зайчик, видимо, счел, что для россиянина идеальным способом перемещения всегда и при любом строе будет лежание на своей, домашней, привычной, теплой и совершенно покорной печи. Из доступных переводчикам иных текстов X. ван Зайчика известно, что и военно-транспортная модификация широкофюзеляжного александрийского тяжелогруза называлась аналогично - только с несколько большей уважительностью, подчеркивавшей суровость выполняемых задач.
Флагман ордусской транспортной авиации назывался «Емельян»; существовала также модель, приспособленная для воздушных стартов ордусских орбитальных самолетов (космических челноков), называлась она «Мрия Емельяна». Имел ли в виду и учитывал ли ван Зайчик то, что могучий, самый мощный в мире транспортник стал, таким образом, тезкой известного в нашем мире Емельки Пугачева, авторам выяснить не удалось. > или «цянь-лима» когда-нибудь опаздывали… Ну да ладно… Сначала о главном. Позволь тебе представить: мой старинный приятель, чжубу Кай Ли-пэн, я тебе о нем рассказывал. Кай, это — минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, срединный помощник Управления этического надзора.
— Очень приятно, драгоценный преждерожденный Кай.