— Я никого не люблю, — всхлипнула Ильва, — никого!
— Так это же еще лучше, барышня — вскричал Ишмик, — давайте найдем молодого чиновника и попросим у него за должность три тысячи, а у наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
И кто его знает, что бы барышня Ильва ответила на этакое деловое предложение, — если бы Шаваш не услышал за спиной своей, на дорожке, шаркающие шаги.
Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка, справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно вышел из?за угла.
— Ах, вот оно как, — растерянно произнес Шаваш, глядя на барышню с кавалером.
Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул. Но девушка вдруг взяла инициативу в свои руки.
— Господин секретарь, — закричала она, с недевичьей силой вцепившись в рукав Шаваша, — господин секретарь, да прогоните же вы его!
— Эй, Ишмик, — насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с орхидеями и пихнув ее в руки сводника, — ты слышишь, что сказала барышня?
Ишмик побледнел.
— Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку, — продолжал Шаваш, — учти, что во время траура живых цветов не дарят.
Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела в пруд и гоголем поплыла по воде. Лепестки цветов опали и закачались среди кувшинок.
— Не зарься на чужой пирог, столичный щенок, — сказал насмешливо Ишмик, — к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
Два молодых человека глядели друг на друга, набычившись и сжав кулаки, готовые подраться из?за девицы, к которой ни один из них не питал никаких чувств. «Ладно, — подумал Шаваш, — Нан всегда сможет за меня почтительнейше извиниться».
— Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? — усмехнулся Шаваш.
Ишмик повернулся и бочком?бочком заспешил к изгороди.
— Смотри, секретарь, — бросил он на прощание, — за ложкой погонишься, так казанок упустишь.
— Наглец, — сказал Шаваш вдогонку и обернулся к барышне Ильве. Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки?пряхи! Сплетите, сплетите сказку дальше: в самый безвыходный миг явился справедливый чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том, что сцена в саду, возможно, кем?то подстроена; и что теперь наместник не простит смелому секретарю сломанную корзинку, а столичному инспектору — смелого секретаря.
Маленькая и высохшая фигурка вдовы Увинь как?то не отвечала тяжелогруженому овалу стола и синей траурной скатерти, на которой церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же стояла подарочная корзинка Шаваша, и из нее, ножками вверх, свидетельствовала почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и искусственных мертвых цветов ничего не полагалось приносить в дом, где траур.
Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким?то траурным благовонием, от которого слегка кружилась голова.
Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и примыслила все остальное.
Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не встречавшихся друг с другом.
Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала, что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Вдова давно простила мужу многое: и высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от подобных забав считался первым признаком нелояльности.
Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко, запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику?то? Вдова чуть не заплакала от досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради дочери поссориться с посланцем самого наместника…