— Да я тебя сейчас на куски порежу! — пришептывал он, играя ножом. — Ты знаешь, падаль, на кого руку поднял!
Продолжать переговоры и уговоры не имело смысла, его так колотило от злобы и собственной храбрости, что уже никакие резоны остановить не могли. Пришлось мне нарушить собственное правило, по возможности не проливать человеческую кровь, и уколоть его в грудь. Я сделал быстрый выпад и отступил. Однако это не произвело на противника никакого впечатления.
— Падаль! — забывая об осторожности, заревел он и бросился на меня, пытаясь поднырнуть под сабельное лезвие.
Все происходило так быстро, что выбирать способы защиты времени не было. К тому же и второй участник уже подключался к атаке, собираясь пырнуть меня ножом в бок.
Теперь я уже действовал на инстинктах и как получится. Однако с первого раза утихомирить смельчаков не получилось, оказалось, что они защищены тегиляями, дешевыми русскими доспехами XVI века, представлявшими собой кафтан с высоким стоячим воротником, на толстой, простеганной подбивке, в которую вшивали обрывки кольчуг, бляхи и все, что попадалось под руку. Это были, конечно, не металлические доспехи, но как-то от холодного оружия защищали.
Я попытался повторить укол, но острие моей сабли ткнулось во что-то твердое, а я получил от второго нападавшего сильный удар в бок под сердце. Пробить кольчугу нож не смог, но адреналина мне добавил. Я понял, что шутки кончились, и начал драться по настоящему, кончил уговоры и бил на поражение. Поэтому все кончилось в считанные секунды. Оба поджигателя упали на землю с разрубленными головами, а раненный в плечо убегал к ограде.
— Держи его! — крикнул я Ване, растерянно стоявшему возле угла избы, и сам бросился в погоню.
Бежал раненый плохо, и когда мы его догнали, опустился на землю и закричал, прикрывая голову руками:
— Не убивай, Христом Богом молю!
— Говори, гад, кто вас сюда послал! — истерично заорал я ему в ухо, пользуясь приемом ошеломить и запугать противника, почерпнутым из кинобоевиков. — Говори, а то убивать буду! Башку сейчас срублю!
— Не надо меня убивать, я все скажу! — не менее нервно, чем я, завопил раненый.
— Кто вас послал! Быстро отвечай! — кричал я, приставляя клинок прямо к его горлу.
— Посадский послал, деньги заплатил! Много дал! — испуганно отвечал он, пытаясь отстраниться от холодной стали.
— Какой еще посадский, что ты мне врешь! Говори правду, зарублю!
— Васька его знает, не убивай, господин! Все отдам, полушки не утаю!
— Какой еще Васька?! — спросил я, чуть смерив темперамент.
— Вон тот, — показал он глазами в сторону избы, — ты его сам порешил!
Я едва не выругался. Получалось, что я погорячился и своими руками зарубил единственного свидетеля. Однако пока раненый не пришел в себя, не начал юлить и выкручиваться, попытался узнать у него все, что он знал:
— Сколько вам дали за поджог?!
— Целую ефимку! — скороговоркой ответил тот, пытаясь продемонстрировать свою лояльность. — Обещали еще две, когда сделаем дело!
— Постоялый двор вы сожгли?!
— Какой еще двор? — испугано переспросил он. — Никакого двора мы не жгли!
— Третьего дня вы избу спалили?!
— Так то была просто изба, а не какой не двор!
— Кто вас тогда нанимал?
— Васька знает, я ничего не знаю!
Разбираться, он врет или говорит правду, было уже поздно. К нам со всех сторон сбегались потревоженные криками люди. Пришлось убрать саблю в ножны и оставить раненого в покое.
Дальше, как обычно бывает, поджигателя связали, и начались вопросы, расспросы, повторения, версии и общий нездоровый ажиотаж. Ночь кончилась, светало, и рассмотреть приготовления к поджогу было несложно. Раненого отвели в сарай, убитых закрыли рогожами и послали за вчерашним целовальником.
Меня после всех перипетий слегка трясло. Ваня красовался синяком на половину лица и прятал повинные глаза. Аксинья, когда увидела солому под стенами и окнами, неожиданно завыла, в смысле зарыдала, проклиная проклятых поджигателей-душегубов. Прасковья, напротив, молчала и смотрела на меня какими-то необыкновенными глазами. Сначала мне было не до нее, приходилось в десятый раз рассказывать складную легенду, как мы заметили во дворе подозрительных людей, пытались их остановить, но они напали на нас с ножами, и мне пришлось обороняться. Потом появился вчерашний целовальник, провел формальное следствие, забрал раненого поджигателя в темную и обещал прислать подводу за убитыми, отвезти их на погост. Только после того, как мы вернулись в избу разошлись по своим каморам, я спросил девушку, что с ней.
Только после того, как мы вернулись в избу разошлись по своим каморам, я спросил девушку, что с ней.
Прасковья села на лавку, как-то бессильно опустила руки на колени и неожиданно спросила:
— Алеша, я тебе совсем не люба?
По имени она назвала меня впервые, да и вопрос был очень непростой. Я даже не сразу сумел ответить, попытался отшутиться:
— Конечно, люба, хоть ты и Прасковья.
Она шутку не приняла, лишь вежливо улыбнулась и продолжала смотреть тем же необыкновенным, как будто изучающим взглядом. Пришлось говорить серьезно:
— Ты мне очень нравишься, но сама видишь, что тут творится! Нам сейчас нужно хотя бы не дать себя убить.