— Интересно, как это у вас получается? — спорсил я.
— Что получается? — не понял он.
— Подковы отрывать!
Приятный горожанин посмотрел на меня круглыми от удивления глазами.
— Не пойму, о чем ты, добрый человек, толкуешь?
— Погоди, приду сюда с приказными из разбойного приказа, они вам быстро все объяснят! Петя-то Косой как, жив еще? Не сильно я его поранил? — спросил я, картинно положив руку на сабельный эфес.
Доброхот побледнел, забегал глазами.
— Бог с тобой, добрый человек, езжай своей дорогой! — пробормотал он и юркнул в приоткрытые ворота.
— Погодите, я скоро до вас доберусь! — крикнул я в след.
— Хозяин, ты это что? — спросила Прасковья, перенявшая Ванину манеру так ко мне обращаться.
— Они здесь так проезжих грабят, — ответил я. — Опять каким-то образом подкову донцу оторвали!
— Где же оторвали? — удивилась она. — У него все в порядке!
Я соскочил с седла и осмотрел лошадиную ногу. Подкова была на месте. То, что минуту назад она болталась на одном гвозде, я мог бы поклясться. Пришлось развести руками.
— Еще одна загадка мирозданья! Интересно, как это у них получается! — только и смог сказать я, садясь в седло.
— Чего загадка? — не поняла Прасковья.
— Потом объясню, — махнул я рукой, — если, конечно, пойму сам.
Однако девушка так заинтересовалась, что пришлось рассказать, как меня здесь разводили.
— И ты действительно видел, что подкова была оторвана? — в конце рассказа уточнила она.
— Не только видел, но и ощущал, она болталась на одном гвозде.
— Значит, и мне тоже только казалось, что мне там было хорошо, — сделала она неожиданный вывод.
— У тебя было по-другому, вас поили напитком, от которого человек теряет разум. Скоро подъедем, — сказал я, начинаю узнавать местность, — где место, с которого все видно?
— Нужно здесь повернуть, — указала она на узкий переулок, — там дальше есть брошенная баня. От нее всё хорошо видно.
Мы проехали еще метров триста и, как только кончились глухие заборы, оказались на пустыре, в конце которого и правда стояла полуразвалившаяся, вросшая в землю баня.
Мы оставили лошадей в переулке, чтобы их ни было видно со стороны постоялого двора, и побежали к укрытию.
Однако, сделав несколько шагов, я остановился. На месте трактира и окружающих его построек чернело пожарище. Не сгорел только дальний забор, все остальное превратилось в угли и пепел.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — сказал я популярную в предыдущее царствование поговорку. — Ничего не осталось!
Прасковья как завороженная смотрела на выгоревший двор, потом задала обычный в таких случаях бессмысленный вопрос:
— А где все?
— Сидят и тебя ждут, — не очень вежливо проворчал я себе под нос, — пойдем, посмотрим.
— Ничего не осталось!
Прасковья как завороженная смотрела на выгоревший двор, потом задала обычный в таких случаях бессмысленный вопрос:
— А где все?
— Сидят и тебя ждут, — не очень вежливо проворчал я себе под нос, — пойдем, посмотрим.
Мы пролезли в дырку в ограде и обошли то, что осталось от избы и построек. Все сгорело, как говорится, дотла.
Делать здесь было нечего, и мы вернулись в переулок к лошадям. Возле них стоял худой человек и явно присматривался к чужой собственности. Наше появление его огорчило.
Он совладал с разочарованием и поздоровался.
— Давно пожар был? — спросил я.
— Позапрошлой ночью все в одночасье сгорело.
— А люди, люди где? — вмешалась Прасковья.
— Кто их знает, видно которые насмерть сгорели, а которые пошли побираться или еще куда, — неопределенно ответил он. — Полыхало так, что смотреть со всей округи сбежались!
— А не знаешь, отчего загорелось? — на всякий случай спросил я.
— Поджег кто, а может быть, и само загорелось.
— Ты хозяев знаешь? — спросил я.
— Хозяева точно сгорели, вместе со старухой, — неожиданно конкретно ответил худой. — Если бы спаслись, то дали бы о себе знать.
— А постояльцы?
— Чего не знаю, того не знаю. Пожар видел, а людей живых не приметил. Или тоже сгорели, или съехали. Как же здесь теперь жить? Жить здесь никак невозможно.
Кажется, мое вмешательство в тайную жизнь постоялого двора уже привело к человеческим жертвам. Я подумал, что, скорее всего, Федор погиб. Как говорится, от своей судьбы не уйдешь. Хорошо это для него или плохо, судить не мне.
Прасковья, кажется, подумала о том же самом. Она горестно посмотрела на меня, отерла слезу и перекрестилась. Как бы в подтверждение, правда, непонятно чего, на недалекой церкви уныло зазвонил колокол.
Нам осталось поблагодарить прохожего за информацию и отправится домой.
За всю дорогу Прасковья больше не произнесла не слова. Я тоже молчал, жалея, что все так получилось. Судя по всему, хозяева постоялого двора были такими же жертвами, как и его обитатели. Еще меня опечалила непонятная судьба Федора. Бывший царь заслуживал лучшей участи, чем стать зомби в руках таинственных авантюристов и погибнуть за чужие корыстные интересы.
Дома нас ждали ужин и виноватые взгляды Вани и Аксиньи. Видимо, до них все-таки начало доходить, что они со своими постоянными уединениями явно перебарщивают. Их неуемная, нескрываемая страсть, доставлявшая мне известные неудобства, для этой эпохи не была чем-то особенным. До появления в Европе сифилиса внебрачные половые отношения не считались чем-то очень греховным и неприличным. Только после начала эпидемий, когда церковь всерьез начала бороться за нравственность паствы, нравы постепенно стали более пуританскими. Однако за сто лет, прошедших после первого подтвержденного появления этой болезни на Руси, в 1499 году, высокая нравственность еще не стала общепринятой нормой. Я за день скитаний по городу устал, хотел спать и не обращал на «молодоженов» внимания. Когда стемнело, мы вчетвером уселись за стол, но застолье как-то не складывалось. У всех были свои проблемы, и ели мы молча, почти не разговаривая. Когда мы поужинали, я коротко обрисовал товарищам сложившуюся обстановку и назначил оруженосца бессменным ночным часовым.