Ливень бурно пузырился в тотчас появившихся лужах, освобождая небо от своей непомерной тяжести. Небо теряло мрачную силу, делалось выше, светлее, так что начало казаться, что вот-вот все кончится. Однако опять ударил страшной силы гром небесный, жестяной бочкой покатился над крепостью и городом, потом еще долго ворчал далекими раскатами. И новые потоки вод пали на не успевающую их принимать землю.
Между деревянными кремлевскими тротуарами кипели мусорные водные струи, стремительно стекая по естественным уклонам вниз, к могучим кирпичным стенам. Казалось, теперь этому не будет конца, но неожиданно в образовавшуюся в черной пелене прореху выглянуло солнце, и все вокруг вспыхнуло, заблестело, и небо загорелось двойной радугой.
— Хорошо-то как! — радостно воскликнул молодой московский царь, вошедший в историю под смутным именем Лжедмитрий I. — Люблю грозу и хорошую брань, — добавил он, отходя, пьяно покачиваясь, от открытого настежь окна. — А ты, окольничий, любишь грозы?
— Нет, не люблю, — ответил я, — они слишком опасны. У вас в Польше уже начали делать громоотводы?
— Чего делать? — не понял он вопроса.
— Громоотводы, — вяло повторил я. — Это такие железные штыри, по которым молнии уходят в землю.
— Первый раз о таком слышу. Как это гром и молния могут уйти в землю?
— Могут, — не вдаваясь в подробности, ответил я, пытаясь сквозь винные пары вспомнить, когда появились первые громоотводы.
— Объясни, — попросил Лжедмитрий.
Я сосредоточился, старясь не растерять остатки твердой памяти:
— Был такой человек по имени Франклин, — наконец ответил я, припомнив, кто изобрел громоотвод, — это он первым заметил, что молния может спускаться по железному пруту в землю.
— Почему я о нем ничего не знаю? — удивился широко образованный государь.
— Он жил давно, лет двести-триста назад, — объяснил я, не вдаваясь в подробности, от какого века считаю, от двадцать первого или семнадцатого.
— Этот Франк, из какой стороны? — продолжил приставать Лжедмитрий. — Из Парижской?
— Нет, он американец, — честно сознался я.
— Это где такая земля? — опять вскинулся любознательный монарх.
— Америка малоизвестная страна, там сейчас живут одни индейцы, — продолжил я нести пьяный бред. Выпили мы с государем уже столько, что вполне можно было переходить к выяснению, кто кого больше уважает, а не разбираться с физическими процессами и географией. — Ты мне лучше скажи, почему о тебе ходят разговоры, что ты в детстве птичкам глазки выкалывал?
— Бориска оговорил, — легко переключился он с американской на отечественную историю, — никаким птичкам я ничего не выкалывал. Годунов сам сволочь и вор, приказал меня зарезать, только ничего у него получилось. Битяговских подослал! Вот тебе, — добавил он, показав кукиш, не покойному Борису Годунову, а почему-то мне. — Вот ты кто? Окольничий?
— Ну, — подтвердил я.
— А почему тогда не наливаешь?
— Потому что я не стольник и не кравчий, к тому же мы уже и так слишком много выпили, — благоразумно заметил я.
— Водки много не бывает, — изрек вечную русскую истину польский ставленник на русском престоле. — Давай еще по немного.
— Ты еще скажи по граммулечке.
— Опять начинаешь заговариваться? — строго спросил монарх. — Тебе русский царь говорит: наливай, значит наливай!
— Ладно, только это последняя, а то ты не от яда помрешь, а от пьянства. Я и так тебя, считай, с того света вытащил…
То, что нового русского царя попытались отравить, я почти не сомневался. Скорее всего, это за завтраком ему намешали в еду какой-то дряни. Когда я утром явился во дворец, Дмитрий был здоров и весел, а потом его так скрутило, что было страшно смотреть: лицо и тело пошли пятнами, начались желудочные колики, и поднялась высокая температура. Я полдня отпаивал его молоком, а потом применил свою экстрасенсорику. К вечеру он пришел в себя настолько, что решил отпраздновать выздоровление. Чем мы с ним в данный момент и занимались.
— Хороший ты парень, Алексей, — сказал царь, когда мы, наконец, по его царскому указу, снова выпили, — только понять я тебя не могу. Какой-то ты такой, — он покрутил пальцем возле виска, — не то что-бы юродивый, но и не нормальный. У вас что, на украинах все такие?
— Исключительно, — на нормальном старорусском языке подтвердил я. — Аще кому хотяще. Ты мне, кстати, тоже нравишься, хоть ты и царь. Второго царя встречаю, с которым не зазорно выпить…
— Тогда давай выпьем за дружбу!
— Давай, — с вздохом согласился я, — только это будет совсем последний раз!
Мы опять выпили по чарке царской самогонки, настоянной на березовых почках.
— У вас в Польше курное вино гонят или вина пьют? — задал я вполне невинный вопрос, но Лжедмитрию он очень не понравился.
— Ты чего ко мне с той Польшей привязался? — строго спросил он. — Я законный русский царь, а не какой-то там польский король! Я хороший царь?
— Пока хороший, — подтвердил я.
— Я законный русский царь, а не какой-то там польский король! Я хороший царь?
— Пока хороший, — подтвердил я. Действительно, взойдя на престол, Лжедмитрий начал не с завинчивания гаек, а с амнистии и реформ. Он возвратил свободу, чины не только Нагим, своим мнимым родственникам, но и всем опальным Борисова времени. Страдальца Михаила Нагого, за «небрежение» царевича и за самовольную расправу с его убийцами Битяговскими со товарищи, заключенного Борисом Годуновым в темницу и отсидевшего невинно около четырнадцати лет, пожаловал в сан великого конюшего. Брата его и трех племянников, Ивана Никитича Романова, двух Шереметевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина в назначил в бояре. Других страдальцев и меня в том числе, в окольничие. Князя Василия Голицына назвал великим дворецким, Вельского великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского великим мечником, князя Лыкова-Оболенского великим крайчим, Гаврилу Григорьевича Пушкина великим сокольничим, дьяка Сутупова великим секретарем и печатником, думного дьяка Афанасия Власьева секретарем великим и надворным подскарбием, или казначеем, — то есть, кроме новых чинов, первый ввел в России наименования иноязычные, заимствованные от поляков.