— Его лечил профессор Семин…
— Знаю. Но профессор не сегодня его лечил. Такого же с ним никогда еще не было.
— Он очень верит профессору.
— Не тяните время, идите к нему договаривайтесь. Мишкин пошел к себе в кабинет. Следом пришли Игорь Иванович и Лев Павлович.
— Ну и пусть. Я для него, конечно, не авторитет. Он у профессоров лечится. А я какой-то врачишка без регалий. А ведь как быдло считает, как люмпен: хирургу — ему бы только резать. А у него перитонит уже. Хоть бы действительно нашелся какой-нибудь профессор. Он бы согласился. Нельзя же тянуть дальше. Да пусть жена любому профессору позвонит. Лева, пойди подскажи ей какого-нибудь профессора. А то еще думать будут бог знает сколько времени. Пойди подскажи.
— Какого?
— Любого. Был бы в чинах. Из любого института. Время жалко.
Мишкин сел на подоконник. Солнце стало жарить в спину.
— Спички есть? — Игорь дал огня. — Черт его знает. Я представляю, Игорь, своего деда или прадеда, который подходил к больному, садился рядом с кроватью в кресло, которое ему подвигали, а не на кровать, как я, верста, превращающаяся в зигзаг, брал больного за руку, вынимал из кармана часы, щелкал крышкой; и это вот лицедейство, этот ритуал, шаманский трюк сразу ставил больного и врача на разные уровни. Врач сразу же становился начальником, даже если больной император. А я! Ворвался в палату, сел на кровать, без особых разговоров сразу стал щупать и что-то скороспело изрекать — никаких ритуалов. Я ему ровня, коллега — в лучшем случае. Мы уравнены. Я могу его поразить только ростом, от которого я сам уже давно устал. Конечно, я могу купить карманные часы, даже, наверное, сделаю это, но как у деда… я никогда не смогу.
В конце этого вопля вошел Лев Павлович и с ходу, так сказать, не перестраивая боевых порядков, включился в беседу:
— Да, вот раньше земские врачи, говорят! Они были покрепче нас. Говорят, одними своими знаниями, руками, глазами…
— Ушами, — поддакнул Мишкин.
— Да, ушами. Все могли — и диагноз поставить, и лечить.
— И ногами?
— Что?
— Что банальности балаболишь? Люди они были хорошие, понял, люди. А любой самый средний врач сегодня намного сильнее самого хорошего врача прошлого. В общем, сильнее, лечить будет успешнее. Медицина ушла больно далеко. Ну, что жена?
Звонит?
— Звонит. Ничего я не подсказывал ей — у нее целый список профессоров. Кто-то ей по телефону сообщил. А мужик-то допоется. Доходит, по-моему.
Игорь Иванович. Да! Евгений Львович! Совсем забыл. Звонила Марина Васильевна утром, просила напомнить, что завтра нашей больнице сдавать нормы ГТО.
Звонила Марина Васильевна утром, просила напомнить, что завтра нашей больнице сдавать нормы ГТО. Надо максимальное количество людей завтра к девяти часам утра.
Мишкин раскрыл рот. Снова закрыл.
— ГТО сдавать?! Я лично оперировать буду и никого не буду гнать.
— А не будете гнать, никто и не пойдет.
— А это пусть работают общественные организации — им списки в райздрав сдавать после, не мне.
Агейкин. Никто не хочет.
Мишкин. Вестимо.
Илющенко. Надо же! Из райздрава вчера звонили, чтоб все вышли до пятидесяти лет. Агейкин. Побегаем.
Мишкин посмотрел на Илющенко и протянул в его сторону руку, скрученную в виде фиги:
— Вот я побегу. У меня операция с утра. Агейкин. А что вы кричите? Услышат.
Мишкин. И что? Когда наконец этот больной согласится? И он будет умирать, и мы вместе с ним. Пошли.
Все втроем пошли. Больной, естественно, в палате. Жены нет.
— А жена звонит?
— Да, наверное. Никого нет. Воскресенье, знаете ли. Очень мне жаль, что нет профессора Семина.
«Господи, при таких болях и такое многословие и цветистость», — опять подумал Мишкин и вслух:
— Надо оперироваться. — И опять подумал: «Возвратная форма этого глагола смешна».
— Нет, нет. Завтра профессор приедет. Завтра и решим. Мишкин шепнул Агейкину:
— Еще больше стал разговаривать. Это эйфория, уже перитонит. — Потом громко: — Ждать нельзя. Мы теряем время. — Снова пощупал пульс, живот, посмотрел язык, покачал головой: — Нельзя ждать, нельзя.
— А мне и легче уже. Напрасно вы. Ничего, ничего. Завтра. Вот приедет барин, барин нас рассудит.
Мишкин выскочил из палаты.
— Вы видите — это уже эйфория, это перитонит. Язык стал суше. Пульс за сто идет. Надо срочно оперировать. Пойди, Игорь, померь давление. Где жена его?! Пошли.
Жена в ординаторской у телефона. Только что положила трубку.
— Никого, Евгений Львович.
— Надо оперировать. У него развивается перитонит. Он умрет.
— Уговорите его, Евгений Львович.
— А вы согласны на операцию?
— Нет! Как же я могу? Он должен сам. Я за него не могу решать.
— Идите и уговорите его.
— Что вы, доктор! Я сказать ему могу, может быть, свое мнение. А решать он должен. Как я могу.
— Он у нас два часа уже! Ну, идите к нему. Пришел Игорь:
— Давление держит. Сказал, чтоб лейкоцитоз взяли.
— А что он тебе даст? Наверняка высокий. А если нет? Все равно — это нам ничего не даст. Что делать?! Недавно было письмо министра, подтверждающее прошлые постановления, что больного можно оперировать, только получив у него письменное согласие. Письменное! А то бы мы…
Прошел еще час.
Никаких изменений. Больной отказывается уже с усмешкой. Усмешка — признак эйфории. Эйфория — признак перитонита. Перитонит — смерть.