— И вы все время работали, до последних дней?
— Я вот отработал, к примеру, сегодня, а потом пошел к вам. И остался в больнице.
Мишкин сжал руки между коленями: «Кто же мы в их глазах — спасители или фабрика инвалидов? Что он инвалидом был до больницы — не видно…»
— Дома-то сказали?
— Отсюда сыну на работу позвонил.
— А я не видел никого. Не приходят?
— Бывают. И сын бывает, и жена, конечно.
— И вы давно работаете здесь, на этом заводе?
— Да вроде бы с детства, и опять же недавно.
— Это как?
— Я до войны начал работать здесь. А потом в войну ушел — как все.
А потом в войну ушел — как все. Потом опять вернулся — работал здесь. А потом на целину уехал.
— Вы! На целину? Это молодежь все больше уезжала!
— А я с женой ругался тогда. Много не пил. Но гулял немного. Пришел как-то — она ругается, конечно. Я ж не маленький. Что такое! Пошел и подался с нашей молодежью. Три года. Вернулся вот. Работаю. Толстый был — приехал.
— А толстый почему? Пил там?
— Не очень. С получки пили. По праздникам. С получки всегда, конечно. Толстый был — похудел сейчас. Потом худеть стал.
— Давно худеете?
— Года два. Не меньше.
— А сейчас еще больше похудел?
— Не ем же. Мало.
— А на войне? Ранения были?
— Малость самую. В ногу вот — без кости. Живот еще — тоже не сильно, конечно.
— Сколько вам сейчас?
— Пятьдесят пять. Женина пенсия. Сейчас и пить не пью совсем. По праздникам с сыном. Как вот приехал — с получки не пьем. Работаю — это да.
— И вы всегда в этом районе жили?
— Родился тут — где вам корпус строят, дома наши стояли. Бараки такие, двухэтажные. Знаете?
— Ну да.
— Тут я родился. Рядом. А сейчас вот дом мой, девятиэтажный. Из окна виден. Видите? На седьмом этаже мы с женой. Квартира. Одна комната. Сын на пятом. У него двое. Дед я. Двое у него.
— А у вас один?
— Зачем! Дочь еще. Она у мужа, конечно, не здесь.
— А что-нибудь болит сейчас?
— Нет. Вот с едой только трудно, глотать. Сейчас жить ничего. И моя успокоилась. Раньше, бывало, соседи с ней заведутся, пойдет на кухню. Сейчас на пенсию вышла. Телевизор смотрит, конечно. Сейчас спокойно нам.
— К сыну вниз ходит?
— Это да. А сын говорит, плохо сейчас. Раньше, говорит, квартира общая когда была, веселее. Придешь с работы, к кому зайдешь, выпьешь вместе, поговоришь. Это правда. И телевизор смотришь вместе, в коллективе, конечно. А потом во двор выйдешь вместе. А теперь все сидят у себя, у телевизоров, — и не видишь никого. Летом лучше. Во дворе столы. Домино. А сыну все мало. Пройдет. У него свои растут.
— Николай Михайлович, надо вам операцию делать.
— Понимаю, понимаю, Евгений Львович. А что там у меня? Может, и само пройдет? Погодить?
— Нет. Надо. У вас и не проходит еда поэтому.
— А если запивать?
— Вы запиваете. Вам же хуже становится.
— Стало немного хуже. Но можно жить.
— У вас, Николай Михайлович, доброкачественная опухоль, как жировик, но в пищеводе. Она закрывает ход. Ее надо убрать.
— Жировик. Не рак, значит?
— Не рак. Но оперировать все равно надо. Закроет совсем.
— А не опасно?
— Опасно. Но если будет очень опасно, то мы удалять не будем, а сделаем в желудке дырочку, и придется вам есть через трубочку.
— Какая ж еда!
— Временно. А поправитесь, наберете сил, тогда сделаем все как надо. Надо, Николай Михайлович.
— А кто оперировать будет?
— Я буду.
— Ну ладно. А когда?
— На той неделе. Скажем еще. Пусть только ко мне ваши зайдут до операции.
— А жена, наверное, уж тут, ждет внизу, мы договорились, конечно.
— Вот сейчас пусть и зайдет тогда.
Мишкин остался в кабинете и стал рассматривать какую-то книгу. В дверь постучали.
— Войдите.
Жена полная. Трех надо сложить таких, как Николай Михайлович. Но он-то болен, он истощен. Он-то должен чувствовать полное отсутствие сил. Интересно, а до болезни какой он был.
Раза в два, наверное, толще.
Мишкин объясняет жене.
— Да я и сама вижу, плохо. Тает мужик на глазах. Я ему говорила — пойди к врачу, может, рак, а он… Ну сейчас хоть не пьет. Сейчас хорошо все. Обязательно, товарищ доктор, операция? А то нам хорошо все сейчас. Сын рядом. А не умрет от операции, товарищ доктор?
— От болезни он точно умрет. У него рак.
— Я ему говорила. А он вот не ходил. А мне говорит — жировик там.
— Он не знает. И вы ему не говорите.
— Нет. Зачем? Не скажу. — Она вытерла глаза тылом кисти. — Не скажу. Сыну скажу.
— Сыну скажите. Операция опасная. Есть, правда, небольшой шанс, что там жировик, но вряд ли.
— Ну, если надо. Но он хороший сейчас. Вот худой только.
— Операция очень опасная, даже если мы сумеем убрать все, если опухоль небольшая. А если нельзя, надо делать дырочку в желудке и кормить через трубку.
— А нельзя без нее?
— Он умрет от голода.
— А как же сказать про дырочку?
— Не надо ему говорить. Это я сам.
— Значит, без этого нельзя?
— Если удастся — сделаем без трубочки.
— А без операции нельзя?
— Нет.
— А когда будет операция?
— На той неделе. Мы в пятницу, завтра, скажем ему. А он вам.
— Ну, раз надо. А то сейчас хорошо нам. И сын здесь, ниже. Внуки. Дочка бывает. Я на пенсии. Телевизор. А на сколько он здесь? Через сколько ему выписаться можно будет?
***
МИШКИН:
— Больной спит?
— Да. Уже. Интубируем.
— Ну, я моюсь тогда.