— Сам же вопросы задаешь. А посмотреть нельзя?
— Вот подумай, чуть легче стало, сразу и смотреть надо, и склочничать. Лежи и не рыпайся. Сейчас я тебе, парень, за все выдам. Отыграюсь. Держи вот это.
— Это уж точно, отыграешься. Ой! Ты что?! Отыгрываться начал?
— А что? Болит?
— Нет. Но неприятно. Ты что хочешь, чтоб я еще псалмы радости тебе тут пел?
— Спой. А что! Не болит? — не болит. Морфий тебе вкололи? — вкололи. Лежи себе и пой. Или спи.
— Так ты ж треплешься — спать не даешь.
— Так ты ж треплешься — спать не даешь.
— Дай-ка обложиться, салфетки. Больше. Кишка ущемилась. Зараза.
— Чего? Чего там?
— Лежи, не мешай. Сейчас рассечем кольцо — на душе спокойней станет. Легче. Кишка вроде ничего.
— Это тебе спокойней станет или мне легче? Ты о ком заботишься?
— Что мне о тебе заботиться. Ты же сейчас тунеядец, тебя хоть высылай за безделье. Кишка хорошая совсем. Опускаю ее. Всего часа два-три прошло.
— Ты чего молчишь, Володька?
— Ты же сам сказал — спи. А теперь не даешь.
— Пардону прошу.
— А там как у вас, или у меня, уж не знаю, — все в порядке?
— Да, да. Главное уже сделали.
— Действительно надо было оперировать?
— А то?! Диагностика, милый, с точным прицелом в яблочко. Это тебе не твои йоги.
— Пижон ты, Женька. Я же всегда говорил, хоть и не видел, что на операциях ты наверняка пижонишь. Раньше подозревал, а теперь вижу точно.
— Опьянел ты, любезнейший, от морфия. Молчал бы лучше.
— А что! Не болит, лежу в приятном обществе — почему не поговорить. А ты норовишь быть первым на деревне, оттого и из клиники ушел. Ну и видик у тебя, Жень, между прочим. Посмотри на себя в зеркало.
— А что ты там видишь? Колпак да маску. Какой вид ты там, разглядел? А насчет клиники — это запрещенный прием.
— Ну извини. А вид у тебя такой, какой ты есть на самом деле.
— Ну-ка помолчи немного. Здесь мне тупфером отведи. Вот так. А то не проткнуть бы ненароком.
— Чего, чего? Что у вас там?
— Опять чего! Лежи ты спокойно. Мы на работе, и у нас есть о чем поговорить и без тебя. Иглу, что ли, взять покруче?
— Ну скажи же, длинный. Мне же интересно.
— Ну заткнись. Прошу же тебя, как человека.
— А ты со всеми так на операциях или только с друзьями?
— Полежишь в отделении, выяснишь.
— Ну не подонок?!
— Замолчи, пьяница, пропойца. От одного укола как захмелел! Оскорбляешь во время исполнения служебных обязанностей.
— Во-первых, у тебя сейчас не рабочее время. Ты сюда приехал — и это твое личное, а не служебное и время и дело.
— Не мое служебное. А ты бы тогда Филла попросил на той же дружеской основе. Опять чуть-чуть помолчи.
— Молчу опять. Совсем не больно. Но ты совершенно неестественно себя ведешь.
— По-ошел опять. Во-первых, операция — это вообще неестественное занятие. А во-вторых, ты думаешь, естественно мне оперировать тебя?
— А ты и хирургию, наверное, выбрал, чтоб рисоваться можно было. А? Перед бабами.
— Володя, после расскажешь все, что хочешь. А сейчас все.
— Знаешь, Жень, кол мне на голове теши, но можно вести себя иначе. Скажем, интеллигентней. Скажем, не кричать на больных, на сестер. Есть у тебя стремление рисоваться, как подонку. Мне обидно, что ты становишься на один уровень с твоим бывшим шефом, судя по твоим рассказам о нем.
Мишкин наклонился, задвинул голову за занавеску, отделяющую мир оперируемого от оператора, и прошептал в ухо прямо: «Володька, мы не одни. Я на работе. А то наркоз дам. Ты ж совсем пьян, алкаш».
Некоторое время операция шла в молчании.
— Тебе не больно?
— Как тебе сказать. Радостного не много, но терпеть можно. Тебе-то что? Ты делай свое дело. Остальное тебя не заботит все равно.
— Ты думаешь, что если ты сейчас страдаешь, то все тебе можно? Тоже ведь гусь не из последних. Лежишь и судишь с пьедестала. Откуда у тебя такое высокомерие? Черт! Здесь плохо зашили.
— Не расслышал последнее.
— Последнее и не тебе. Дай еще такую иголку с ниткой. Перешью.
— Я ж не слышу, Женя. Мне же тоже интересно.
— Перебьешься.
— А все-таки я сейчас страдаемое — говори со мной деликатней.
— Дай нам работать. Совсем опьянел. Ей-богу, я сейчас дам наркоз. Чтоб я еще когда-нибудь оперировал близких. Ни за что! Он же, негодяй, не боится меня. Я для него не хирург.
— Это мне, что ли, наркоз? Мне ж не больно. Я против. Просто тебе, как и всегда впрочем, неприятно слушать замечания в твой адрес. И вообще, то-се, пятое-десятое.
— Наконец-то ты нашел время и место. Ну, сейчас, по-моему, хорошо ушито. Хорошо.
— И было хорошо и сейчас хорошо мне. Не болит. Долго еще?
— Ты спешишь?
— А ты остришь? Вот видишь — почувствовал наконец себя начальником над товарищем.
— Тамбовский волк тебе товарищ. Были мы с тобой товарищами.
— А ты в палате тоже будешь мне начальником?
— Дай-ка кетгут еще. Здесь перевяжем. Угу, спасибо. Теперь можно и кожу зашивать. Шелк дай, пожалуйста. «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам и вода по асфальту рекой…»
— Женька, а я так и подозревал, что ты на операции весь из себя такой интеллигентный, строишь интеллигентного, выпендриваешься, и если поешь, то детские песенки, — очень интеллигентно.
— Надоел, дайте ему наркоз.
— Какой наркоз — не дамся. Ничего не болит.
— Не дашься! А мы тебя не спросим. У нас средство есть. Все. Заклеивай. Везите его в палату. «…И неясно прохожим в этот день непогожий, отчего я веселый такой».