— А сам ты еще не научился, что ли? «Три мушкетера» вы переводите все, а собачий журнал…
— Он же на перемене, вслух, всем. Там так сказано, что, если вы хотите иметь дома тирана, заведите таксу, они очень хорошо ориентируются в характере каждого члена семьи и к каждому подбирают свой ключ, пользуются слабостями каждого индивидуально.
Вошла Галя:
— Сейчас уже все будет готово, а вы не одеты. Саша, почисть ботинки себе и папе. Женя, погладил бы брюки.
— Хлебом не корми — дай поруководить. И так сойдет.
— Кончится ведь тем, что мне придется.
— И правильно. Я тебя для какой должности взял?
— Пошел! Иди, Саша, чисти, чисти. Ну, хоть поставь тарелки на стол.
— Это можно.
— Это можно.
Все занялись делами.
Наконец поели. Надели чистые ботинки. Галя достала пиджак из шкафа и подала Жене.
— Ну, сынок, по дороге проведешь курс ликвидации безграмотности среди нас по собачьей линии. К каким собакам как на сегодня мир относится. Как там в ваших ревю собачьих написано.
— Ладно, вот собачьи журналы, а я у тебя книгу о Швейцере взял, но не понял, кто он.
— Ну-у, мужики, это ж надолго. Пошли.
— Пошли. А кто против? О Швейцере я и по дороге расскажу.
Пошли. До метро шли пешком.
— Так вот, парень. Швейцер был такой, даже не знаю, как сказать — француз он или немец. Родился он в Эльзасе. Поэтому то француз, то немец. И говорил и писал он и на том и на другом языке. Пожалуй, он все-таки больше немец. Он был крупный богослов-философ, крупный музыковед-баховед, крупный знаток строения органов и крупный музыкант, исполнитель Баха на органе. А в сорок лет он еще закончил медицинский факультет ко всему этому и уехал в самую глубину Африки, в Габон, людей лечить.
— А почему так поздно окончил медицинский?
— Он не собирался быть врачом, занимался совсем другими делами, но под сорок лет решил, что его нравственный долг помогать тем людям, которым хуже всего. И пошел учиться на врача.
— А что, африканцам хуже всего?
— Он считал, что европейцы, не понимая жизнь африканцев, своим присутствием разрушили весь жизненный уклад их, и он, так сказать, поехал за это платить, искупая, так сказать, вину европейцев.
— Он-то ведь тоже европеец.
— Потому и поехал.
— А он почему думал, что понимал их жизнь? Может, он тоже разрушал?
— Может. Но он так понимал свой нравственный долг. И более полвека провел в Африке, так как там очень много больных.
— А в Европе разве мало больных? Вот ты и дома не бываешь, говоришь, врачей не хватает. А Швейцер давно жил?
— Умер он в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, а уехал в начале века.
— Ну вот, пап! Тогда врачей еще меньше было. А больных, наверное, больше здесь было, чем сейчас. Почему он туда поехал?
— Но в Европе были врачи, а там не было.
— А если бы выучить тех, которые знают их жизнь, негров, и пусть там лечат? А, пап?
— На все вопросы не ответишь, во-первых. А во-вторых, сейчас так и делают — учат, и они уезжают домой.
— Почему же Швейцер так не делал?
— Много сложностей на пути было. К тому же он миссионер, христианство распространял по белу свету.
— А он известен был как кто больше всего? Врач, музыкант, философ?..
— Все вместе. Он получил Нобелевскую премию мира в основном как врач-подвижник.
— Ну, а ты разве не врач-подвижник?
— Как говорит в таких случаях дядя Филипп: «Молчи, дурак, за умного сойдешь». Что привязался с этим Швейцером!
— Да я не пойму, пап, за что он такой знаменитый. Он ведь не большой ученый как врач, а премию дали как врачу.
— Я ж тебе говорю. Он в Африке лечил, а не в крупном европейском городе, как я, например.
— Здесь вас много, а там один на виду. Так?
— Приблизительно так.
— Тогда понятно. На виду, значит. А то ведь ты вон сколько работаешь, а вот премию не дают.
— Держи пятак — метро уже.
На птичьем рынке они пошли прямо к собакам. Галя, увидев продающуюся сиамскую кошку (почему-то они продавались среди собак), тут же выступила с интерпелляцией: а не купить ли. Но решили сначала осмотреть весь рынок. Тут же произошла трогательная встреча какого-то дога с Сашей. Они как будто искали друг друга.
Саша подошел погладить, а дог в ответ приподнялся, положил Саше лапы на плечи. Саша тоже обнял его в ответ. Взрослый бы испугался, но Саша не подумал ничего плохого, он правильно понял: собака хочет обняться — и он с удовольствием. Хорошо, что Галя не видела, а Женя увидел уже, когда их дружеское соединение не вызвало никакого сомнения в обоюдном доброжелательстве. Затем они долго стояли у коробки, по краю которой свисало около десятка головок маленьких боксерчиков. Одного щенка Саша вытащил из ящика. Щенок был весь в крупных складках, как будто кожа была рассчитана на десять таких объемов.
Битых три часа они ходили и смотрели на самую различную живность. В какой-то момент Мишкин воскликнул:
— Господи, сколько живности-то… — Сказал и вдруг остановился. Вернее, продолжал идти, но мысль остановилась, вернее, мысль продолжалась, но на одном месте. Он стал вспоминать что-то связанное с «живностью».
«Что? Что? А! Вчерашний разговор. Да и разговора-то почти не было, а весь, как отпечатанный, остался в голове:
— Да ведь в нем никакой живности не осталось. Совсем плох. (Какой живности? Почему живности? Что за странное слово?