Станет лучше ей — тьфу-тьфу, -надо будет перевести в отдельную палату. В новом корпусе будут такие. Невестка — хм. Такую девочку, конечно, жалко Сашке давать — хамит, грубит. Впрочем, возраст такой. Да от меня, кстати, не зависит, кому ее давать и даже кого он будет брать. А Галя ему и замечание сделать боится. Он-то с ней как с матерью, — не знает. А у ней все время в голове — не мать. Ему ж не объяснишь. И не надо. Сколько она ему сил отдала, а он грубит. И мотается она сверх меры. И у себя на работе, и ко мне приезжает. И с девочкой этой тоже возится. Совсем умучилась. Похудела. Девочка-то за несколько дней вон какая стала. Господи, хоть бы поправилась. Ничего не жалко. Все бы отдал. Но обеты лучше не давать. Как эта легенда: дал обет перед битвой — в случае победы отдать в жертву первое, что увидит дома, — пришлось дочерью жертвовать. Лучше обетов не давать. — Мишкин увидел автобус и пошел быстрее. — Обеты — они как суеверие. А суеверие, вестимо, грех один. Суеверие — это ни знаний, ни веры. Чаю хочу. Крепкого. Не кофе. Вот он. Автобус».
Мест было много. Он сел. И снова стал думать обо всем понемногу. Потом заурчал: «…и неясно прохожим в этот день непогожий, отчего я веселый такой. Я играю на гармошке…»
Галя встретила его в дверях. Помогла раздеться. Пиджак повесила в шкаф. Сашка лежал на диване. Приветствовал отца с юношеским, вернее, с детским полухамским самомнением и покровительственным пренебрежением:
— Привет. Ну как там твои умирающие габонцы, Швейцер?
— Этим не шутят. У меня тяжелая девочка лежит, которой ты и в подметки не годишься.
— А ты кому годишься в подметки? Разве что маме, да и то потому, что она ближе.
— Что ты хамишь с ходу?!
— А что ты приходишь с видом умученного святого? Сам выбрал себе свой путь.
— У тебя что — двойка, что ли?
— Проницателен больно. Насквозь видишь — тебе в рентгенологи надо, а не в хирурги. И платят больше.
Сначала Галя молча накрывала на стол.
Затем одновременно стала наблюдать за лицами своих мужиков.
Потом молча села.
Наконец, при последних словах сына, включилась и она:
— Как ты с отцом разговариваешь? Ты только представь себе, каково ему сейчас. Ты же знаешь! Ты только попытайся понять его работу. Дурачок!
— Ты умная. Понять его работу!
Саша, по-видимому, в работе отца тоже видел в основном моральное удовлетворение. И потом Саша, как мог, оправдывался.
— И шутки твои — не твои. И насчет рентгенолога, и насчет его оплаты. Видишь, Женя, при нем еще многое нельзя говорить. Переоцениваем его.
Сашка повернулся, продолжая лежать, показал им свою полную оппозиции спину, приставил к стене «Швейцера» из серии «Жизнь замечательных людей» и стал читать или делать вид, что читает.
Галя ушла на кухню. Из коридора послышалась ругань в соседней семье. «И что они не поделят? Каждый день ругань. И чего люди столько ругаются… — Мишкин опять стал мечтать, если только мысли эти можно назвать мечтою. Просто они у него плыли в голове в ритме мечты. — Не более того — ругаются. И я чего напал на Сашку? Хотя это он на меня напал. Но у него возраст. И нечего серьезно к этому относиться. Наверно, в этом возрасте часто рвется контакт между детьми и родителями. И уж потом на всю жизнь. Надо сдержаннее быть. Надо не ругать, а объяснять, наверное. Вот дети, конечно, критерий полноты и правильности жизни родителей. Конечно, это так. Если Сашка окажется нулем или ниже, это значит — я был нулем. А все, что есть, только кажется. И я в этом возрасте был тяжкий крест своим старикам. Где-то во мне, наверное, истоки Сашкиного хамства».
Галя пришла из кухни, и он попытался было есть.
Галя пришла из кухни, и он попытался было есть. Казалось, есть хотелось, а начал, и не пошло.
В это время позвонила Нина, сказала, что привезет завтра антибиотики, и попросила дать ей анестезиологическую карту «того больного, с травмой черепной. Я дам ее одному здесь, в институте, в диссертацию его она годится». Договорились на завтра после работы. Мишкин вернулся в комнату.
— А острого ничего нет?
— Нет, Женечка, не купила.
— Ну вот. Всегда так. Не могла в магазин сбегать. Ты же знаешь, я люблю острое. — Мишкин отпихнул тарелку.
— Жень, но когда же я могла успеть? С работы я заехала к вам, к девочке. Обед у меня был готов. До Сашкиного прихода только и успела за хлебом зайти.
— Ты же знаешь, что острое для меня важнее хлеба. Обошлись бы без хлеба. И сладкого, конечно, нет ничего?
— И сладкого нет. — У Гали в глазах появились слезы, и она отвернулась к шкафу.
Сашка продолжал читать.
Мишкин посмотрел сначала на сына, затем на Галю, потом в окно, наконец встал.
«Потом поем». Прошелся по комнате. Галя возилась в шкафу. Сашка продолжал читать. В коридор не выйдешь — ругаются соседи. Здесь ходить — места мало. Но он ходил. Семь шагов — разворот. Семь шагов — разворот. Семь шагов… и так далее.
— Саш, сходил бы купил конфет, а?
— Ну вот! То почему мало читаешь — то иди в магазин. Я…
— А, ладно. — Мишкин махнул рукой и лег на тахту. Впечатление, что заснул он еще на пути к подушке.
После Галя пыталась его разбудить, чтоб разделся на ночь. Ничего не вышло. Не проснулся даже позвонить поздно вечером в больницу.