— Да, — повторяю я.
Все на крыше, кроме солдат, стоящих у пулемётов, начинают спускаться внутрь. Шагая по лестнице, я не могу не провести пальцами по чистым, белым, мраморным стенам. Таким холодным и прекрасным. Даже в Капитолии нет ничего под стать великолепию этого старого здания. Но на их поверхности нет ни трещинки — и только моя плоть пульсирует, отдаёт тепло. Камень всякий раз торжествует над человеком.
Я сижу у входа в просторный зал, опустившись к подножию одной из гигантских колонн. Через дверной проём я могу видеть площадку из белого мрамора, ведущую к лестнице на площади. Я вспоминаю, как плохо мне было в тот день, когда мы с Питом принимали здесь поздравления с победой в Играх. Измотанные Туром Победителей, провалившие попытку успокоить Дистрикты, стоящие перед лицом воспоминаний о Мирте и Катоне, особенно об ужасной медленной смерти Катона по вине переродков.
Рядом со мной приседает Боггс, в тени его кожа кажется тусклой.
— Знаешь, мы не бомбили железнодорожный туннель. Быть может, кто-нибудь из них сможет выкарабкаться.
— И как только они покажутся, мы их расстреляем? — спрашиваю я.
— Только если нас вынудят, — отвечает он.
— Мы могли бы отправиться туда на поездах. Помочь эвакуировать раненых, — говорю я.
— Нет. Решено оставить туннель в их руках. Тогда для вывода людей они смогут использовать все пути, — отвечает Боггс. — К тому же это даст нам время стянуть на площадь остальные войска.
— К тому же это даст нам время стянуть на площадь остальные войска.
Всего несколько часов назад площадь была нейтральной территорией, линией фронта между повстанцами и миротворцами. Когда Койн одобрила план Гейла, повстанцы предприняли ожесточённую атаку и оттеснили войска Капитолия на несколько кварталов так, чтобы мы контролировали вокзал, когда обрушится Орех. Точнее, его обрушат. Действительность доходит до моего сознания. Все оставшиеся в живых сбегутся на площадь. Я могу слышать, как возобновляется артиллерийский огонь, когда миротворцы, без сомнения, пытаются пробить себе дорогу, чтобы спасти своих товарищей. Наши солдаты созываются сюда, чтобы противостоять им.
— Ты замёрзла, — говорит Боггс. — Посмотрю, смогу ли найти одеяло.
Он уходит прежде, чем я успеваю возразить. Мне не нужно одеяло, хотя мрамор и продолжает высасывать тепло моего тела.
— Китнисс, — говорит Хеймитч мне в ухо.
— Все еще здесь, — отвечаю я.
— Сегодня с Питом произошло кое-что интересное. Подумал, ты захочешь знать, — говорит он.
Интересное не значит хорошее. Еще не лучше. Но на самом деле у меня нет выбора, кроме как выслушать.
— Мы показали ему тот ролик, где ты поёшь песню «Виселица». Ее еще не пускали в эфир, поэтому Капитолий не мог её использовать, когда промывал Питу мозги. Он говорит, что узнал песню.
На мгновение моё сердце пропускает удар. И тогда я понимаю, что это ещё один случай отравления ядом ос-убийц.
— Он не мог, Хеймитч. Он никогда не слышал, как я пою эту песню.
— Не ты. Твой отец. Как-то раз, когда он приезжал в пекарню, Пит слышал, как он её пел. Пит был маленьким, может, лет шести или семи, но запомнил это, потому что слушал специально, хотел знать, перестанут ли птицы петь, — говорит Хеймитч. — И догадайся, что они сделали.
Шести или семи. Это, должно быть, было до того, как моя мама запретила эту песню. Может быть, даже как раз в то время, когда её разучивала я.
— Я тоже была там?
— Не думаю. Во всяком случае, о тебе не упоминали. Но это первая вещь, имеющая отношение к тебе, которая не провоцирует у него нервный срыв, — продолжает Хеймитч. — По крайней мере, это уже что-то, Китнисс.
Мой отец. Кажется, сегодня он повсюду. Гибнет в шахте. Поет в своей лучшей манере в затуманенном сознании Пита. Отражается во взгляде Боггса, когда он покровительственно накидывает мне на плечи одеяло. Я скучаю по нему, как бы сильно это ни ранило.
Снаружи заметно набирает силу артиллерийский обстрел. Гейл с нетерпением торопит группу повстанцев отправиться в бой. Я не прошу присоединиться к бойцам, да и вряд ли мне бы позволили. Как бы то ни было, у меня нет для этого ни решимости, ни пыла в крови. Мне хочется, чтобы Пит был здесь — прежний Пит — потому что он смог бы объяснить, почему нельзя вести перестрелку, когда люди — неважно какие — пытаются проложить себе путь из недр горы. Или это моя собственная история делает меня такой впечатлительной? Разве мы не в состоянии войны? Разве это не всего лишь ещё один способ уничтожения наших врагов?
Быстро опускается ночь. Включаются огромные яркие прожекторы, освещающие площадь. Каждая лампочка должна гореть на полную мощность, так же как и внутри вокзала. Даже со своего места на противоположной стороне площади я отчётливо могу видеть сквозь зеркальное стекло фасад длинного узкого здания. Было бы невозможно пропустить прибытие поезда или хотя бы одного человека. Но проходят часы, а никто не приезжает. С каждой минутой становится всё труднее верить, что кто-нибудь выжил при атаке на Орех. Чуть за полночь приходит Крессида, чтобы прикрепить к моей одежде специальный микрофон.
— Для чего это? — спрашиваю я.
— Для чего это? — спрашиваю я.