— А, это ты, — говорит он. По его голосу я понимаю, что он всё ещё пьян.
— Хеймитч, — начинаю я.
— Вы только послушайте. Сойка-пересмешница обрела свой голос, — хохочет он. — Ну что ж, Плутарх будет счастлив. — Он делает большой глоток из бутылки. — Почему я насквозь мокрый?
Я неуклюже роняю кувшин в кучу грязного белья за моей спиной.
— Мне нужна твоя помощь, — говорю я.
Отрыжка Хеймитча наполняет воздух парами белого ликёра.
Отрыжка Хеймитча наполняет воздух парами белого ликёра. — Что такое, дорогуша? Опять проблемы с мальчиками?
Не знаю почему, но это ранит меня так, как Хеймитчу редко удаётся. Должно быть, это отражается на моём лице, потому что даже в состоянии опьянения, он пытается отыграть назад. — Ладно, не смешно. — Я уже у двери. — Не смешно! Вернись!
По глухому стуку, с которым его туша свалилась на пол, я понимаю, что он пытался пойти за мной, но это уже бессмысленно
Я зигзагом пересекаю особняк и исчезаю в гардеробной, полной шёлковых вещичек. Я сдёргиваю их с вешалок, пока не получается большая куча, в которую я закапываюсь. За подкладкой своего кармана я обнаруживаю затерявшуюся таблетку морфлия и всухую проглатываю её, предотвращая подкатывающую истерику. Однако, этого недостаточно, чтобы всё исправить. Мне слышно, как Хеймитч зовёт меня вдалеке, но в его состоянии он не найдёт меня. Особенно в этом новом месте. Окутанная шёлком, я чувствую себя гусеницей в коконе, ожидающей метаморфозы. Я всегда полагала, что это мирное состояние полного покоя. Сначала так оно и есть. Но по мере моего путешествия в царство ночи, я всё больше и больше чувствую себя загнанной в ловушку, задыхающейся в скользких путах, неспособной вырваться, пока не превращусь во что-то прекрасное. Я корчусь, пытаясь избавиться от своего разрушенного тела и открыть секрет выращивания безупречных крыльев. Несмотря на огромные усилия, я по-прежнему остаюсь омерзительным существом, загнанным в своё нынешнее состояние взрывами мин.
Столкновение со Сноу открывает дверь моему старому репертуару ночных кошмаров. Словно меня опять ужалили осы-убийцы. Волна ужасающих образов с короткой передышкой, которую я путаю с бодрствованием, только чтобы обнаружить следующую захлёстывающую меня волну. Когда меня, в конце концов, находит охрана, я сижу на полу в гардеробной, запутанная в шелка и заходящаяся истошным криком. Сначала я дерусь с ними, пока они не убеждают меня, что хотят помочь, стаскивают с меня душащие тряпки и провожают назад в мою комнату. По пути мы проходим мимо окна, и я вижу, как по Капитолию расползается серый снежный рассвет.
Мучающийся похмельем Хеймитч ждёт с горстью таблеток и подносом еды, к которой ни у кого из нас нет аппетита. Он снова делает слабую попытку разговорить меня, но, понимая, что это бессмысленно, отсылает меня в ванную, которую уже кто-то наполнил. Ванная глубокая, с тремя ведущими ко дну ступеньками. Я медленно вхожу в тёплую воду и усаживаюсь в пену по шею, надеясь, что вскоре сработают лекарства. Мои глаза фокусируются на розе: её лепестки за ночь осыпались, наполнив душный от пара воздух своим сильным ароматом. Я поднимаюсь и тянусь за полотенцем, чтобы набросить его на цветок, когда раздаётся осторожный стук, дверь ванной отворяется, представляя моему взору три знакомых лица. Они пытаются улыбнуться мне, но даже Вения не может скрыть потрясения от моего изуродованного как у переродка тела.
— Сюрприз! — пищит Октавия, а потом заливается слезами. Я ломаю голову над их повторным появлением, когда осознаю, что сегодня, должно быть, день казни. Они пришли подготовить меня для камер. Перевоплотить меня в Красавицу. Неудивительно, что Октавия плачет. Это невыполнимая задача.
Из-за страха причинить мне боль они едва могут касаться лоскутного одеяла моей кожи, поэтому я ополаскиваюсь и вытираюсь самостоятельно. Я говорю им, что уже почти не замечаю боли, но Флавий всё равно содрогается, заворачивая меня в халат. В спальне я обнаруживаю ещё один сюрприз. Восседающий в кресле. Вся сияющая, от своего металлически-золотого парика до высоченных лакированных каблуков, и сжимающая в руках блокнот. Поразительно не изменившаяся, за исключением отсутствующего взгляда в глазах.
— Эффи, — произношу я.
— Привет, Китнисс, — она поднимается и целует меня в щёку так, словно ничего не произошло с момента нашей последней встречи вечером перед Двадцатипятилетием Подавления.
— Ну что ж, похоже, впереди нас ждёт ещё один большой-большой-большой день. Так почему бы тебе не начать свою подготовку, а я просто зайду ненадолго и проверю все приготовления.
— Хорошо, — говорю я её удаляющейся фигуре.
— Говорят, Плутарху и Хеймитчу с трудом удалось сохранить ей жизнь, — вполголоса комментирует Вения. — Её бросили в тюрьму после твоего побега, так что это её спасло.
Вот уж явное преувеличение. Эффи Бряк — мятежница. Но я не хочу, чтобы Койн убила её, поэтому ставлю мысленную отметку — представлять её именно в таком качестве, если спросят. — Я полагаю, всё-таки хорошо, что Плутарх похитил вас троих.
— Мы единственная оставшаяся в живых команда подготовки. А все стилисты с Двадцатипятилетия Подавления мертвы, — говорит Вения. Она не уточняет, кто именно убил их. Я начинаю задумываться, а так ли это важно? Она осторожно берёт одну из моих покрытых шрамами рук и держит её, осматривая. — Так, что вы думаете по поводу ногтей? Красные или, может, чёрные?