Он прав. Мы договорились.
Прицел моей стрелы смещается наверх. Я спускаю тетиву. И президент Койн, перевалившись через край балкона, летит на землю. Мёртвая.
Глава двадцать седьмая
Потрясение. В этом сумбуре меня беспокоит лишь один звук. Смех Сноу. Отвратительное хихиканье сопровождалось выбросом вспененной крови, затем он закашлялся. Я смотрю на него, склонившегося вперед, пока охранники не закрывают его от моих глаз. Жизнь покидает это тело.
Как только серые мундиры начинают надвигаться, я представляю ожидающее меня будущее в качестве убийцы нового президента Панема. Допросы, вероятно, даже пытки и, конечно же, публичная казнь. Последние прощальные слова людям, благодаря которым моё сердце до сих пор бьётся. Перспектива, стоящая перед моей матерью, которая останется совершенно одна в этом мире.
— Сладких снов, — шепчу я луку, находящемуся в моих руках и чувствую, как он выскальзывает. Я поднимаю левую руку и поворачиваю шею так, чтобы сорвать таблетку с моего рукава. Вместо этого мои зубы вонзаются в плоть. Растерявшись, я резко запрокидываю голову назад и понимаю, что смотрю Питу прямо в глаза, только теперь он тоже пристально смотрит на меня. Кровь течёт из ран от зубов на руке, которой он зажал морник.
— Отпусти меня! — рычу я на него, пытаясь вырвать руку.
— Не могу, — говорит он. Когда они оттаскивают меня от него, я чувствую, что из кармана, оторванного от моего рукава, падает фиолетовая таблетка. Я смотрю, как последний подарок Цинны исчез под сапогом одного из охранников. Я превращаюсь в дикого зверя, дерущегося, царапающегося, кусающегося, делающего всё, что угодно, чтобы вырваться из паутины рук, в то время как толпа наступает. Охранники поднимают меня вверх над дерущимися людьми, но даже там я продолжаю вырываться, как-будто я одна из этой толпы. Я начинаю истошно звать Гейла. Хоть я не могу отыскать его в толпе, он поймет, что мне нужно. Хороший меткий выстрел, чтобы положить конец происходящему. Вот только ни стрелы, ни пули нет. Неужели он не видит меня? Нет. На гигантских экранах над нами, расположенных по всему городу, каждый мог наблюдать за происходящим. Он видит, он знает, но он не доведёт дело до конца. Так же, как и я не смогла, когда он попал в плен. Сожаление — оправдание для охотников и друзей. Для нас обоих.
Здесь я сама по себе.
В особняке, на меня надевают наручники и завязывают глаза. Меня то тащили, то несли по длинным коридорам, везли то вверх, то вниз на лифтах, и, в конце концов, бросили на ковер. Наручники сняли и за мной резко захлопывается дверь. Когда я снимаю повязку с глаз, я понимаю, что нахожусь в своей старой комнате в Тренировочном Центре. В той, где жила в последние драгоценные дни до моих первых Голодных Игр и Двадцатипятилетия Подавления.
В той, где жила в последние драгоценные дни до моих первых Голодных Игр и Двадцатипятилетия Подавления. Кровать не застелена, шкафы настежь открыты, демонстрируя пустоту внутри, но я узнала бы эту комнату в любом случае.
Я с трудом поднимаюсь на ноги и снимаю свой костюм Сойки-пересмешницы. Я вся в синяках и, возможно, у меня даже сломаны пара пальцев, но больше всего в борьбе с охраной пострадала моя кожа. Новая розовая кожица слазит с меня словно обрывки бумаги, а из нарощенных в лаборатории новых клеток сочится кровь. Медики так и не появляются, а мне на это наплевать, я забираюсь на матрас, и жду, когда истеку кровью.
Но ничего подобного. К вечеру кровь останавливается, оставляя меня изможденной, больной, но живой. Я ковыляю до душа, устанавливаю самый нежный режим, который помню, без всякого мыла и шампуня, и сажусь под теплые струи воды, упершись локтями в колени, обхватив голову руками.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Почему я не умерла? Ведь я должна была умереть. Для всех было бы лучше, если бы я умерла….
Едва я встаю на коврик в ванной, поток горячего воздуха осушает мою поврежденную кожу. У меня нет ни чистой одежды, ни полотенца, чтобы обернуться. Вернувшись в комнату, я обнаруживаю, что костюм Сойки-пересмешницы исчез. Вместо него лежит бумажный халат. Еда чудесным образом появилась из таинственной кухни вместе с контейнером медицинских препаратов на десерт. Я подхожу и съедаю всё, принимаю таблетки, втираю мазь в кожу. Теперь мне необходимо сосредоточиться и выбрать способ самоубийства.
Я сворачиваюсь в клубок на окровавленном матрасе; мне не холодно — я ощущаю себя совершенно голой, ведь мою болезненную плоть прикрывает лишь бумага. Прыжок из окна — не вариант: стекло, должно быть, толщиной в один фут. Я могу сделать отличную петлю, но зацепить верёвку не за что. Возможно, мне удастся откладывать таблетки, и, набрав смертельную дозу, всё это выпить, правда, я уверена, что за мной круглосуточно следят. Насколько я знаю, в этот самый момент я в прямом эфире, в то время как комментаторы пытаются проанализировать, что могло послужить мотивом для убийства Койн. Наблюдение делает практически невозможным любую попытку самоубийства. Лишить меня жизни — привилегия Капитолия. В очередной раз.
Всё, что я могу сделать — это сдаться. Я решаю лежать на кровати, не есть, не пить и не принимать лекарств. Я могла бы это сделать. Просто взять и умереть. Ведь это не как бросить принимать морфлий. Не постепенно, как в больнице в Дистрикте 13, что вызывает ломку. Должно быть, я приняла большую дозу, так как после у меня появляется дикое желание принять ещё, меня даже затрясло, появились болезненные покалывания и мне невыносимо холодно. Всю мою решимость как ветром сдуло. Я встаю на колени, царапаю ногтями по ковру, пытаясь отыскать те драгоценные таблетки, которые так опрометчиво кинула на пол. Я пересматриваю свой план в сторону медленной смерти при помощи морфлия. Вскоре я стану похожей на скелет, обтянутый желтой кожей, с безумными глазами. Пару дней я успешно придерживаюсь плана и достигаю значительного прогресса, когда происходит кое-что неожиданное.