О том, что с ним произошло, он думал как-то отстранение, словно все это случилось с кем-то другим. Он не мог дать непосредственную оценку этим событиям, не мог примерить их к себе. Они оставались в другой плоскости, которая не соотносилась с плоскостью его собственного бытия. Значимость произошедшего оказалась слишком огромной, чтобы переварить ее за такой короткий срок; это можно было сравнить с нашествием вражеской армии, которая после долгой осады снесла городские ворота, однако в укрепленную столицу вел только один узкий проход, и враги просачивались туда постепенно, занимая улицу за улицей, дом за домом; широко раскинувшийся город был обречен, но в первые часы этого не было заметно, и жизнь пока еще шла своим чередом.
На Аппер-стрит была пробка; в районе автобусной остановки виднелась синяя мигалка «скорой»; прохожие вытягивали шеи, заглядывая поверх голов, и старались протиснуться поближе к месту происшествия. Грэм при всем желании не мог бы туда подойти, да и не хотел задерживаться в людном месте.
Он пробрался между застывшими рядами машин, на середине проезжей части пропустил медленно ползущий в южном направлении транспорт, миновал еще одну строительную площадку, где подпирали небо башенные краны и вихрилась пыль, а потом зашагал по маленьким улочкам, не видя человеческих лиц и только прижимая к себе черную пластиковую папку, — он направлялся туда, где виднелись деревья.
Ричард Слейтер лежал в постели со своей старшей сестрой, которая была известна Грэму как миссис Сэра ффитч; на самом деле ее звали миссис Сэрра Симпсон-Уоллес (в девичестве Слейтер).
На коже обнаженных тел смешался их общий пот. Сэрра в очередной раз нащупала под кроватью коробку с бумажными салфетками, обтерлась и бросила влажный комок в небольшую плетеную корзину, стоящую в изножье. Потом она встала, потянулась и тряхнула спутанными черными волосами.
Слейтер наблюдал за ее движениями. Он снова наставил ей синяков. На предплечьях, на бедрах, под ягодицами уже проступали темные отметины. Вдобавок он укусил ее прямо в широкую полосу белого шрама (где чувствительность к боли почти отсутствовала). При этом она охнула, вскрикнула, но ругаться на сей раз не стала — наверно, была рада-радешенька, что Грэм не стал распускать руки. И все-таки Слейтер чувствовал себя виноватым. Он был слишком груб и за это презирал сам себя — а заодно и ее. Ни с одной другой женщиной он так не поступал и даже не испытывал такой потребности. С нею же не мог удержаться. Ему хотелось ее щипать, давить, колоть, трясти, толкать, кусать, оставить на ней свою отметину. Либо все, либо ничего; иначе — только холодное, бесчувственное желание, словно позыв к мастурбации.
«Почему? — спрашивал он себя в тысячный раз. — Почему я так с ней обращаюсь? Почему меня на это тянет?» Умом он понимал, что это противно его натуре. Идет вразрез со всеми его убеждениями. Так почему же?
Сэрра набросила голубой шелковый халат, валявшийся в изножье постели. На ногах у нее оставались все те же розовые кроссовки, которые она надела после ванны.
Слейтер вздохнул:
— И все-таки надо было дождаться меня. Не оборачиваясь, Сэрра пожала плечами.
— Пить хочу, — сказала она. — Тебе налить сока?
— Сэрра!
— Ну что еще? — Только теперь она повернулась к нему лицом и с усмешкой встретила его укоризненный взгляд. — Дело сделано. Все сошло гладко, правда?
— Он ведь сильнее тебя. А если бы он пришел в бешенство? Как-никак он мужчина, дорогуша. Мы, мужики, все устроены одинаково, тебе это известно? — С этими словами он невольно улыбнулся.
— Мужики, к счастью, устроены по-разному, — ответила Сэрра и вышла в коридор. — Ты, например, совсем не такой, — донеслось из гостиной, а может быть, из кухни. — Ничего общего с остальными.
Когда Слейтер обсох, ему стало холодно. Он выбрался из постели и взял с туалетного столика какой-то лист бумаги. Это была старая предвыборная агитка лейбористов. Перевернув ее чистой стороной кверху, он достал авторучку из внутреннего кармана кожаной байкерской куртки, которая валялась на полу вместе с женским комбинезоном и трикотажной майкой, устроился в кровати сидя и начал быстро писать мелким, угловатым, отчетливым почерком.
Он написал:
Грэм, я знаю, что рассказала тебе Сэрра. Но, к сожалению, тебе известна только часть правды. Дело в том, что Сток — это я (а один раз это была Сэрра — вскоре ты поймешь). Человека по имени Боб Сток не существует, это я сам.
Сэрра — моя родная сестра, и между нами (о ужас!) вот уже лет шесть существует кровосмесительная связь (виной тому, наверно, частные школы-пансионы с раздельным обучением). Сэрра действительно состоит в браке; ее муж действительно организовал за ней слежку, и я, чтобы не засветиться, придумал этого Стока; мотоцикл я держу на стоянке позади Эйр-Гэллери — там работает мой приятель, у которого можно оставить шлем и кожаный прикид. Там я переодеваюсь и еду к Сэрре на мотоцикле под видом неизвестного громилы.
По-твоему, здесь можно поставить точку, но нет: нам было недостаточно создавать видимость измены; нам требовалось (по крайней мере до последнего времени) скрывать личность соблазнителя. Помимо того, что наши отношения в какой-то степени противозаконны, они могли бы страшно ударить по нашим родителям.
По-твоему, здесь можно поставить точку, но нет: нам было недостаточно создавать видимость измены; нам требовалось (по крайней мере до последнего времени) скрывать личность соблазнителя. Помимо того, что наши отношения в какой-то степени противозаконны, они могли бы страшно ударить по нашим родителям. Видишь ли, наш папенька — член парламента от консервативной партии. Даже тебе, наверно, доводилось о нем слышать: он известный поборник семейных ценностей, высокой морали и прочих строгостей, поддерживал Фестиваль света, Национальную ассоциацию телезрителей и радиослушателей (прихвостни Мэри Уайтхаус), а также ОЗНК или как там они себя называют — «Общество защиты нерожденных консерваторов» (хоть стой, хоть падай!). Противник отмены смертной казни.