— …даже в самый первый раз, — продолжала Сэра, не обращая внимания на его вопрос, — когда мы познакомились на той вечеринке. Тогда в туалете… поверишь: Сток был там. Мы обо всем договорились заранее. Он влез по водосточной трубе. Я ушла из нашей с тобой комнаты с единственной целью — встретить его этажом ниже. Вот чем я занималась: трахалась на полу с Бобом Стоком. — Она выговаривала каждое слово с преувеличенной тщательностью.
— Это правда? — спросил Грэм.
У него отключилась память, он забыл, как относился к Сэре все эти месяцы. Он знал, что чувства вернутся и принесут ему только боль, но сейчас это не имело значения. Сэра изменила правила игры, она перевела их отношения в совершенно другую плоскость. На какой-то миг он отринул свое прежнее «я», уязвленную мужскую гордость и сосредоточился, внутренне содрогаясь от этой перемены, на том, что говорилось в данную минуту, осмысливая этот новый свод правил, новую роль, которая отводилась ему по каким-то все еще непонятным причинам.
— Но зачем? — Он старался говорить ей в тон, чтобы не выдать своих терзаний.
— Для прикрытия. — Она передернула плечами и широко растопырила пальцы на черной столешнице. — Мой развод… муж нанял человека, чтобы за мной следить. Стоку нельзя было попадаться, но мы с ним не хотели… не могли прекращать свои встречи. Вот нам и пришло на ум найти кого-нибудь постороннего и изобразить, будто у меня с ним роман. На той вечеринке все видели, как мы с тобой вдвоем ушли наверх; по всей вероятности, сыщик, нанятый моим мужем, тоже болтался поблизости — в дом нетрудно было проникнуть без приглашения. По нашим расчетам, он должен был решить, будто мы с тобой сблизились. Я тогда действительно позволила себе некоторые вольности, но это было как бы сверх программы. С того самого дня мы держали тебя на крючке. Прости, Грэм. Так или иначе, за тобой, похоже, никто не следит. Скорее всего, сыщика отозвали. Не иначе как мой благоверный решил больше не тратиться. Но это только мое предположение.
— Вот как, — произнес Грэм, внезапно ослабев. Он откинулся назад, изображая непринужденность и стараясь унять дрожь, и закинул руку на спинку стула (где, не вовремя вспомнилось ему, прежде сидела муха), а другая рука оставалась на столе, словно диковинный зверек на круглой черной арене, вдали от тонких, бледных пальцев чужой руки. Его ноготь поскреб микроскопическую точку белой краски на черной поверхности.
— Выходит, я… больше не нужен?
— Получилось как-то гадко, да? — сказала Сэра. Она пыталась скрыть волнение, но слова звучали слишком отрывисто.
Грэм хохотнул, покачав головой.
— Нет-нет, ничего подобного! — У него на глаза навернулись слезы, но он твердо решил не показывать своих истинных чувств. Он все так же смеялся, покачивая головой и царапая ногтем белую точку. — Вовсе нет! — Он лишь повел плечами.
Во всем теле начался зуд, разом нахлынули те ожидания, с которыми он шел сюда по городским улицам, они слились в единое чувство, и каждый нерв его кожи напрягся до предела, посылая в мозг лавину помех, усредненных сигналов, чтобы получился телесный белый шум, создающий впечатление первозданной, грубой, утрированной обыденности, — спектр боли от явственного ощущения реальности происходящего.
— Значит, это была всего лишь игра? — спросил он, не дождавшись отклика.
— Значит, это была всего лишь игра? — спросил он, не дождавшись отклика. Он все еще не мог позволить себе выдать свои чувства. Его мысли беспорядочно заметались, он все еще надеялся, что это просто жестокая шутка, а может быть даже испытание, последний экзамен перед тем, как эта женщина подпустит его ближе к себе. Сейчас важнее всего было не переиграть.
— В некотором роде, — нарочито лениво согласилась Сэра (ему показалось, она едва заметно повернула голову к окну, будто прислушиваясь), — однако не могу сказать, что мне это было так уж противно. Ты мне нравишься, Грэм, честное слово. Но коль скоро мы решили тебя использовать, что мне и Стоку еще оставалось… Наверное, зря я тебе это выложила. Надо было просто отменить сегодняшнюю встречу и разом с тобой порвать. Но мне хотелось сказать тебе правду. — Она сглотнула комок и сцепила лежащие на столе руки.
И все же, думал он, это равнодушие насквозь фальшиво, она не говорит ему всей правды. Ей хочется посмотреть, какова будет его реакция, как подействуют ее слова. Он не мог решить, что делать дальше. А что вообще можно было сделать? Разрыдаться? Закатить скандал? Молча встать и уйти?
Грэм бросил на нее мимолетный взгляд. Она напряженно смотрела на него. Правая щека дернулась, словно от тика. На шее, повыше белого шрама, часто пульсировала жилка. Заморгав, он отвел глаза.
Ни в коем случае нельзя было давать волю чувствам. Она не увидит его слез. В душе у него зрели ростки звериной ненависти, жажды насилия; его тянуло залепить ей пощечину, разбить это холодное белое лицо, изнасиловать ее, истерзать, замучить, расправиться с ней ее же оружием, чтобы одержать верх в этой недостойной, омерзительной игре, которую она затеяла без всяких видимых причин. Но другая часть его натуры (та, которая и привела его сюда, поставила в такие условия, сделала без вины виноватым) противилась всякому насилию; любые стандартные реакции, конкретные действия были бы… недостаточны. Бессмысленны. Но он не видел способа продолжать эту игру и при этом сохранять (он долго подыскивал в уме подходящее выражение) достоинство — это было единственное слово, которое пришло в голову, хотя от него веяло чем-то ветхозаветным и банальным, слишком затертым на протяжении веков, неспособным передать его ощущения или намерения.