В руках у больной оказался крючок из согнутой булавки. Она кричала, что этим крючком вынула свою душу и отдала ее чертям. Бред ее Аввакум принимал всерьез, но на всякий случай справился у служанок, не они ли дали булавку безумной.
Воевода Цехановицкий сделал попытку спасти не душу, а тело жены. Как только Аввакум ушел, он дал ей напиток, приготовленный каким-то местным знахарем, — пиво, сваренное с целебными кореньями. Но у нее снова начался припадок. Аввакум, которому сообщили об этом, прибежал и стал бранить пана. Они поругались, и протопоп, забрав Настасью Марковну, сидевшую у постели больной, покинул дом воеводы.
На другой день Цехановицкий прислал за Аввакумом, Евдокия в безумии своем в кровь избилась об пол и стены.
— Из-за мужа меня мучат бесы, из-за веры его! Не муж он мне! — кричала она.
Пан Цехановицкий сгоряча ударил ее по щеке и тотчас устыдился своего поступка. Аввакум велел ему выйти из избы, а потом причастил больную. Измученная женщина затихла, вздохнула и скончалась.
Аввакум похоронил ее не у церкви в Окладниковой слободе, где жили Цехановицкие и Петровы, а на берегу Мезени. Здесь в дни короткого северного лета, под незаходящим полярным солнцем некогда любила сидеть пани Цехановицкая. В туманной дали за широкой неспокойной черной водой чудились ей иная жизнь и теплые края…
Полтора года прожил Аввакум на Мезени. И если до ссылки он действовал, а власти нерешительно наблюдали за ним, то теперь в Москве времени не теряли…
ГЛАВА 11
В тот год, когда Аввакума снова отправили в ссылку, в ночь с 17 на 18 декабря к московской заставе подъехал санный поезд.
— Кто едет? — закричали сторожа.
— Власти Савина монастыря.
Поезд направился к Кремлю, а там и к Успенскому собору.
Служили заутреню. Вдруг загремели и растворились двери. Вошла толпа монахов, за ними внесли крест, а за крестом явился патриарх Никон и стал на патриаршем месте. Раздался знакомый повелительный голос, которого давно было не слыхать в Успенском соборе:
— Перестаньте читать!
Монахи Воскресенского монастыря, приехавшие с Никоном, запели по-гречески «Исполаэти деспота», славя владыку. Патриарх подозвал под благословение ростовского митрополита Иону.
— Поди, — сказал он, — возвести великому государю о моем приходе.
«Немедленно забегали огни во дворце, — подробно описывал это событие историк С. М. Соловьев, — отправились посланцы за архиереями и комнатными боярами; шум, смятение, точно пришла весть, что татары или поляки под Москвою; архиереи, бояре перемешались, все спешило вверх по лестнице… Царь, в сильной волнении, объявил им новость; бояре начали кричать, архиереи, качая головами, повторяли: «Ах, господи, ах, господи!»
Очень скоро к Никону явились посланные бояре и сказали ему:
— Ты оставил патриарший престол самовольно, обещался вперед в патриархах не быть, съехал жить в монастырь, и об этом написано уже к вселенским патриархам. А теперь ты для чего в Москву приехал и в соборную церковь вошел без ведома великого государя и без совета всего освященного собора? Ступай в монастырь по-прежнему.
Не так просто было спорить с Никоном, требовавшим свидания с государем или хотя бы передачи царю письма…
И когда в третий раз пришли к нему крутицкий митрополит Павел с боярами и возвестили неизменность царской воли, то Никон покорился.
Приложившись к образам, он взял посох Петра митрополита, служивший традиционным отличием патриаршего сана, и пошел к дверям.
— Оставь посох, — сказали ему.
— Отнимите силою, — ответил Никон и вышел из собора.
Еще не кончилась эта тревожная ночь, и в предрассветном небе горела хвостатая комета. Садясь в сани, Никон отряхнул ноги и сказал евангельскими словами:
— А если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома или из города того, отрясите прах от ног ваших.
Стрелецкий полковник, приставленный к нему в провожатые, не замедлил ввернуть:
— А мы этот прах подметем!
— Да разметет господь бог вас той божественной метлой, — ответил Никон, показав на комету.
Еще не доехал Никон до Вознесенского монастыря, а заставили его таки отдать посох. На просьбу же увидеть в Москве царя ответили:
— Великий государь указал тебе сказать: из-за мирской многой молвы ехать тебе теперь в Москву непристойно, потому что в народе теперь молва многая о разности в церковной службе и печатных книгах… Так из-за всенародной молвы и смятения изволь теперь ехать назад… пока будет об этом собор в Москве, и к собору приедут вселенские патриархи и власти; в то время тебе дадут знать, чтоб и ты приезжал на собор, а на соборе великий государь станет говорить обо всем…
А прискакали к Никону верхами и вели переговоры с ним митрополит Павел крутицкий, чудовский архимандрит Иоаким, окольничий Родион Стрешнев и дьяк Алмаз Иванов — все люди новые, сильные и жестокие, царю преданные. Суровый Иоаким, бывший воин и будущий патриарх, ответил как-то царю:
— Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, а готов делать все, что велят начальники, и слушать их во всем.
На военный лад строит новую церковь царь Алексей Михайлович, подбирает архиереев, что военачальников. Таков и Павел крутицкий. Никон ему сказал тогда: