— Клянусь, — простонал Силвест, — я не знаю тебя!
Она ослабила давление. Когда нерв и нервные окончания вернулись в прежнее положение, боль в глазах появилась вновь. А рука онемела до самого плеча.
— А должен был бы помнить, — сказал тот же женский голос. — Я — та, которую ты много лет считал мертвой, Дэн. Погребенной под оползнем.
— Слука!
Он вспомнил.
Вольева как раз шла к Капитану, когда случилась эта неприятность. Теперь, когда остальная команда, включая Хоури, погрузилась в глубокий сон, в котором и собиралась пребывать всю дорогу до Ресургема, Вольева снова вернулась к своей старой привычке разговаривать со слегка «подогретым» Капитаном. Чтобы он мог хотя бы фрагментарно соображать, было необходимо поднять температуру его мозга на какую-то долю кельвина. За последние два с половиной года это стало для нее рутиной, и будет продолжаться еще столько же, пока корабль не приблизится к Ресургему, а остальная команда не выйдет из сна. Конечно, разговоры происходили не так уж часто — она не рисковала согревать Капитана регулярно, так как после каждого нагрева Чума отвоевывала новую площадь и у тела самого Капитана, и у окружающей его территории. И все же это были оазисы человеческого общения среди недель, занятых непрерывной борьбой с вирусами, уходом за оружием и войной с продолжающимся разрушением основ существования корабля.
Поэтому, в определенном смысле, Вольева с нетерпением ждала этих разговоров, даже если Капитан нередко не подавал знака, что помнит, о чем они беседовали в последний раз. Еще хуже было то, что в их отношениях за последнее время возникла некая холодность. Отчасти это было следствием того, что Саджаки не удалось найти Силвеста в системе Йеллоустона, а это обрекало Капитана на по меньшей мере еще одно пятилетие пытки.
Отчасти это было следствием того, что Саджаки не удалось найти Силвеста в системе Йеллоустона, а это обрекало Капитана на по меньшей мере еще одно пятилетие пытки. А может, и гораздо дольше, если Силвеста не удастся отыскать и на Ресургеме, что казалось Вольевой теоретически вполне вероятным. Затрудняло дело и то, что Капитан все время доискивался от нее сведений о том, как идет поиск Силвеста, а она каждый раз сообщала ему, что поиск менее успешен, чем можно было бы ожидать. В эту минуту Капитан всегда мрачнел (за это она вряд ли могла его винить), и тон разговора менялся. Иногда Капитан вообще становился некоммуникабельным. Когда спустя несколько дней или даже недель она пыталась снова заговорить с ним об этом, оказывалось, что он начисто позабыл о прошлом разговоре, и они снова проходили тот же тернистый путь, разве что Вольевой удавалось изложить ему как-то иначе те же самые безрадостные сведения и вложить в свой рассказ что-то оптимистическое.
Еще одной темой, которая бросала мрачную тень на их разговоры, было то, что все их беседы возникали исключительно по инициативе Вольевой и что она не переставала настаивать на вопросах о визите Капитана и Саджаки к Трюкачам. Вольева заинтересовалась подробностями этого визита только в последние годы, когда пришла к выводу, что изменение личности Саджаки произошло примерно в это же время. Конечно, само посещение Трюкачей имело целью как-то трансформировать работу мозга, но почему Саджаки позволил им изменить себя к худшему? Он стал куда более жестоким, стал деспотичнее, перестал выносить малейшее противоречие, тогда как раньше был строг, но справедлив. Был самым уважаемым членом Триумвирата. А теперь она ему не доверяет. И все же вместо того, чтобы пролить свет на эти изменения, Капитан агрессивно отказывается отвечать на ее вопросы, вследствие чего ее настроение ухудшается, а любопытство — обостряется.
Теперь она шла к Капитану, а все те же вопросы жгли ее с новой силой. Она опять думала о том, как ей ответить на неизбежный вопрос Капитана о Силвесте и как по-новому подойти к проблеме Трюкачей. Поскольку шла она туда привычным путем, то неизбежно должна была посетить и Тайник.
Вот тогда-то Вольева и обнаружила, что одно из орудий — самое страшное — было кем-то передвинуто.
— В ситуации произошли изменения, — сказала Мадемуазель. — Некоторые были делом случая, другие — нет.
Было странно ощущать себя снова в сознании. Не говоря уж о том, что она снова слышала Мадемуазель. Ведь последним, что помнила Хоури, было то, как она влезает в «кокон» для глубокого сна, а над ней склоняется Вольева, отдающая распоряжения своему браслету. Теперь же она ничего не видела, ничего не ощущала, не чувствовала даже холода. Но все же знала — непонятно как, — что находится в «холодном» сне и продолжает спать и в данную минуту.
— Где… когда… я нахожусь?
— Все еще на борту корабля. Примерно на полпути к Ресургему. Идем с очень большой скоростью — всего на один процент ниже скорости света. Я слегка повысила температуру твоих нейронов. Этого достаточно для разговора.
— А Вольева не заметит?
— Боюсь, что если бы это и произошло, то было бы наименьшей из наших проблем. Ты помнишь Тайник и то, что я обнаружила нечто, прячущееся в архитектуре мозга Оружейной? — подтверждения Мадемуазель ждать не стала. — Послание, которое мне доставили мои «псы», было очень трудно расшифровать. Три года подряд… но теперь сказанное там стало яснее.