И в самом деле, если кто-нибудь оказывает кому-нибудь услуги, надеясь
усовершенствоваться благодаря ему в какой-либо мудрости или в любой другой
добродетели, то такое добровольное рабство не считается у нас ни позорным,
ни унизительным. Так вот, если эти два обычая — любви к юношам и любви к
мудрости и всяческой добродетели — свести к одному, то и получится, что
угождать поклоннику — прекрасно. Иными словами, если поклонник считает
нужным оказывать уступившему юноше любые, справедливые, по его мнению,
услуги, а юноша в свою очередь считает справедливым ни в чем не отказывать
человеку, который делает его мудрым и добрым, и если поклонник способен
сделать юношу умнее и добродетельней, а юноша желает набраться
образованности и мудрости, — так вот, если оба на этом сходятся, только
тогда угождать поклоннику прекрасно, а во всех остальных случаях — нет.
В
этом случае и обмануться не позорно, а во всяком другом и обмануться и не
обмануться — позор одинаковый. Если, например, юноша, отдавшийся ради
богатства богатому, казалось бы, поклоннику, обманывается в своих расчетах и
никаких денег, поскольку поклонник окажется бедняком, не получит, этому
юноше должно быть тем не менее стыдно, ибо он-то все равно уже показал, что
ради денег пойдет для кого угодно на что угодно, а это нехорошо. Вместе с
тем, если кто отдался человеку на вид порядочному, рассчитывая, что
благодаря дружбе с таким поклонником станет лучше и сам, а тот оказался на
поверку человеком скверным и недостойным, — такое заблуждение все равно
остается прекрасным. Ведь он уже доказал, что ради того, чтобы стать лучше и
совершеннее, сделает для кого угодно все, что угодно, а это прекрасней всего
на свете. И стало быть, угождать во имя добродетели прекрасно в любом
случае.
Такова любовь богини небесной: сама небесная, она очень ценна и для
государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от
любимого великой заботы о нравственном совершенстве. Все другие виды любви
принадлежат другой Афродите — пошлой. Вот что, Федр, — заключил Павсаний, —
могу я без подготовки прибавить насчет Эрота к сказанному тобой.
{9}
Сразу за Павсанием завладеть вниманием — говорить такими созвучиями
учат меня софисты — должен был, по словам Аристодема, Аристофан, но то ли от
пресыщения, то ли от чего другого на него как раз напала икота, так что он
не мог держать речь и вынужден был обратиться к ближайшему своему соседу
Эриксимаху с такими словами:
— Либо прекрати мою икоту, Эриксимах, либо говори вместо меня, пока я
не перестану икать.
И Эриксимах отвечал:
— Ну что ж, я сделаю и то и другое. Мы поменяемся очередью, и я буду
держать речь вместо тебя, а ты, когда прекратится икота, — вместо меня. А
покуда я буду говорить, ты подольше задержи дыхание, и твоя икота пройдет.
Если же она все-таки не пройдет, прополощи горло водой. А уж если с ней
совсем не будет сладу, пощекочи чем-нибудь в носу и чихни. Проделай это
разок-другой, и она пройдет, как бы сильна ни была.
— Начинай же, — ответил Аристофан, — а я последую твоему совету.
Речь Эриксимаха: Эрот разлит по всей природе
И Эриксимах сказал:
— Поскольку Павсаний, прекрасно начав свою речь, закончил ее не совсем
удачно, я попытаюсь придать ей завершенность. Что Эрот двойствен, это,
по-моему, очень верное наблюдение. Но наше искусство — искусство врачевания
— показывает мне, что живет он не только в человеческой душе и не только в
ее стремлении к прекрасным людям, но и во многих других ее порывах, да и
вообще во многом другом на свете — в телах любых животных, в растениях, во
всем, можно сказать, сущем, ибо он бог великий, удивительный и
всеобъемлющий, причастный ко всем делам людей и богов.
И начну я с
врачевания, чтобы нам кстати и почтить это искусство.
Двойственный этот Эрот заключен в самой природе тела. Ведь здоровое и
больное начала тела, по общему признанию, различны и непохожи, а непохожее
стремится к непохожему и любит его. Следовательно, у здорового начала один
Эрот, у больного — другой. И если, как только что сказал Павсаний, угождать
людям достойным хорошо, а распутникам — плохо, то и в самом теле угождать
началу хорошему и здоровому — в чем и состоит врачебное искусство —
прекрасно и необходимо, а началу плохому и больному — позорно, безобразно, и
нужно, наоборот, всячески ему противодействовать, если ты хочешь быть
настоящим врачом. Ведь врачевание — это, по сути, наука о вожделениях тела к
наполнению и к опорожнению, и кто умеет различать среди этих вожделений
прекрасные и дурные, тот сведущий врач, а кто добивается перемены, стремясь
заменить в теле одно вожделение другим, создавая нужное вожделение там, где
его нет, но где оно должно быть, и удаляя оттуда ненужное, тот — великий
знаток своего тела. Ведь тут требуется уменье установить дружбу между самыми
враждебными в теле началами и внушить им взаимную любовь. Самые же
враждебные начала — это начала совершенно противоположные: холодное и
горячее, горькое и сладкое, влажное и сухое и тому подобное. Благодаря
своему уменью внушать этим враждебным началам любовь и согласие наш предок
Асклепий, как утверждают присутствующие здесь поэты, — а я им верю — и
положил начало нашему искусству.