Вот каким путем нужно идти в любви — самому или под чьим-либо
руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время,
словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх — от
одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем от прекрасных тел
к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не
поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном,
и не познаешь наконец, что же это — прекрасное. И в созерцании прекрасного
самого по себе, дорогой Сократ, — продолжала мантинеянка, — только и может
жить человек, его
{27}
увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой
одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь
приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными
и не отходит от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь
возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с
ними. Так что же было бы, — спросила она, — если бы кому-нибудь довелось
увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не
обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором,
если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его
единообразии? Неужели ты думаешь, — сказала она, — что человек, устремивший
к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может
жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное
тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели,
а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто
родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и
если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.
Так что же было бы, — спросила она, — если бы кому-нибудь довелось
увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не
обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором,
если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его
единообразии? Неужели ты думаешь, — сказала она, — что человек, устремивший
к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может
жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное
тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели,
а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто
родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и
если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.
Вот что — да будет и тебе, Федр, и всем вам известно — рассказала мне
Диотима, и я ей верю. А веря ей, я пытаюсь уверить и других, что в
стремлении человеческой природы к такому уделу у нее вряд ли найдется лучший
помощник, чем Эрот. Поэтому я утверждаю, что все должны чтить Эрота и,
будучи сам почитателем его владений и всячески в них подвизаясь, я и другим
советую следовать моему примеру и, как могу, славлю могущество и мужество
Эрота.
Если хочешь, Федр, считай эту речь похвальным словом Эроту, а нет —
назови ее чем угодно, как заблагорассудится.
Когда Сократ кончил, все стали его хвалить, а Аристофан пытался что-то
сказать, потому что в своем слове Сократ упомянул одно место из его речи.
Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага
гуляк, и послышались звуки флейты.
— Эй, слуги, — сказал Агафон, — поглядите, кто там, и, если кто из
своих, просите. А если нет, скажите, что мы уже не пьем, а прилегли
отдохнуть.
Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян и
громко кричал, спрашивая, где Агафон, и требуя, чтобы его провели к Агафону.
Его провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и
другими его спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с
великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:
— Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в собутыльники очень пьяного
человека, или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона, ведь ради этого мы и
явились! Вчера я не мог прийти, — продолжал он, — зато сейчас я пришел, и на
голове у меня ленты, но я их сниму и украшу ими голову самого, так сказать,
мудрого и красивого. Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян? Ну что ж,
смейтесь, я все равно прекрасно знаю, что я прав. Но скажите сразу, входить
мне на таких условиях или лучше не надо? Будете вы пить со мной или нет?
Все зашумели, приглашая его войти и расположиться за столом, и Агафон
тоже его пригласил.
И тогда он вошел, поддерживаемый рабами, и сразу же стал снимать с себя
ленты, чтобы повязать ими Агафона; ленты свисали ему на глаза, а потому он
не заметил Сократа и сел рядом с Агафоном, между ним и Сократом, который
потеснился.
Усевшись рядом с Агафоном, Алкивиад поцеловал его и украсил
повязками. И Агафон сказал:
— Разуйте, слуги, Алкивиада, чтобы он возлег с нами третьим.
{28}
— С удовольствием, — сказал Алкивиад, — но кто же наш третий
сотрапезник?
И, обернувшись, он увидел Сократа и, узнав его, вскочил на ноги и
воскликнул: