Итак, когда светильник погас и слуги вышли, я решил не хитрить с ним
больше и сказать о своих намерениях без обиняков.
— Ты спишь, Сократ? — спросил я, потормошив его.
— Нет еще, — отвечал он.
— Ты знаешь, что я задумал?
— Что же? — спросил он.
— Мне кажется, — отвечал я, — что ты единственный достойный меня
поклонник, и, по-моему, ты не решаешься заговорить об этом со мной. Что же
до меня, то, на мой взгляд, было бы величайшей глупостью отказать тебе в
этом: ведь я не отказал бы тебе, нуждайся ты в моем имуществе или в моих
друзьях. Для меня нет ничего важнее, чем достичь как можно большего
совершенства, а тут, я думаю, мне никто не сумеет помочь лучше тебя. Вот
почему, откажи я такому человеку, я гораздо больше стыдился бы людей умных,
чем стыдился бы глупой толпы, ему уступив.
На это он ответил с обычным своим лукавством:
— Дорогой мой Алкивиад, ты, видно, и в самом деле не глуп, если то, что
ты сказал обо мне, — правда, и во мне действительно скрыта какая-то сила,
которая способна сделать тебя благороднее, — то есть если ты усмотрел во мне
какую-то удивительную красоту, совершенно отличную от твоей миловидности.
Так вот, если, увидев ее, ты стараешься вступить со мною в общение и
обменять красоту на красоту, — значит, ты хочешь получить куда большую, чем
я, выгоду, приобрести настоящую красоту ценой кажущейся и задумал поистине
выменять медь на золото.
Но приглядись ко мне получше, милейший, чтобы от
тебя не укрылось мое ничтожество. Зрение рассудка становится острым тогда,
когда глаза начинают уже терять свою зоркость, а тебе до этого еще далеко.
На это я ответил ему:
{32}
— Ну что ж, я, во всяком случае, сказал то, что думал. А уж ты сам
решай, как будет, по-твоему, лучше и мне и тебе.
— Вот это, — сказал он, — правильно. И впредь мы будем сначала
советоваться, а потом уже поступать так, как нам покажется лучше, — и в этом
деле, и во всех остальных.
Обменявшись с ним такими речами, я вообразил, что мои слова ранили его
не хуже стрел. Я встал и, не дав ему ничего сказать, накинул этот свой
гиматий — дело было зимой — лег под его потертый плащ и, обеими руками обняв
этого поистине божественного, удивительного человека, пролежал так всю ночь.
И на этот раз, Сократ, ты тоже не скажешь, что я лгу. Так вот, несмотря на
все эти мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой,
презрительно посмеялся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да значит,
судьи, — да, да, судьи Сократовой заносчивости, — ибо, клянусь вам всеми
богами и богинями, — проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким же,
как если бы спал с отцом или со старшим братом.
В каком я был, по-вашему, после этого расположении духа, если, с одной
стороны, я чувствовал себя обиженным, а с другой — восхищался характером,
благоразумием и мужественным поведением этого человека, равного которому по
силе ума и самообладанию я никогда до сих пор и не чаял встретить? Я не мог
ни сердиться на него, ни отказаться от его общества, а способа привязать его
к себе у меня не было. Ведь я же прекрасно знал, что подкупить его деньгами
еще невозможнее, чем ранить Аякса мечом, а когда я пустил в ход то, на чем
единственно надеялся поймать его, он ускользнул от меня. Я был беспомощен и
растерян, он покорил меня так, как никто никогда не покорял.
Все это произошло еще до того, как нам довелось отправиться с ним в
поход на Потидею и вместе там столоваться. Начну с того, что выносливостью
он превосходил не только меня, но и вообще всех. Когда мы оказывались
отрезаны и поневоле, как это бывает в походах, голодали, никто не мог
сравниться с ним выдержкой. Зато когда всего было вдоволь, он один бывал
способен всем насладиться; до выпивки он не был охотник, но уж когда его
принуждали пить, оставлял всех позади, и, что самое удивительное, никто
никогда не видел Сократа пьяным. Это, кстати сказать, наверно, и сейчас
подтвердится. Точно так же и зимний холод — а зимы там жестокие — он
переносил удивительно стойко, и однажды, когда стояла страшная стужа и
другие либо вообще не выходили наружу, либо выходили, напялив на себя
невесть сколько одежды и обуви, обмотав ноги войлоком и овчинами, он выходил
в такую погоду в обычном своем плаще и босиком шагал по льду легче, чем
другие обувшись.
И воины косо глядели на него, думая, что он глумится над
ними… Но довольно об этом. Послушайте теперь
…что он,
Дерзко-решительный муж, наконец предпринял и исполнил
во время того же похода. Как-то утром он о чем-то задумался и,
погрузившись в свои мысли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на
лад, он не прекращал своих поисков и все стоял и стоял. Наступил уже
полдень, и люди, которым это бросалось в глаза, удивленно говорили друг
другу, что Сократ с самого утра стоит на одном месте и о чем-то раздумывает.
Наконец вечером, уже поужинав, некоторые ионийцы — дело было летом — вынесли
свои подстилки на воздух, чтобы поспать в прохладе и заодно понаблюдать за
Сократом, будет ли он стоять на том же месте и ночью. И оказалось, что он
простоял там до рассвета и до восхода Солнца, а потом, помолившись Солнцу,
ушел.