Все заявили, что хотят услыхать его предложение. И Эриксимах сказал:
— Начну я так же, как Меланиппа у Эврипида: «Вы не мои слова сейчас
услышите», а нашего Федра. Сколько раз Федр при мне возмущался: «Не стыдно
ли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому
могучему и великому богу, ни один из поэтов — а их было множество — не
написал даже похвального слова.
Сколько раз Федр при мне возмущался: «Не стыдно
ли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому
могучему и великому богу, ни один из поэтов — а их было множество — не
написал даже похвального слова. Или возьми почтенных софистов: Геракла и
других они восхваляют в своих перечислениях, как, например, достойнейший
Продик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка, в
которой превозносились полезные свойства соли, да и другие вещи подобного
рода не раз бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до сих пор
никто еще не отважился достойно воспеть, и великий этот бог остается в
пренебрежении!» Федр, мне кажется, прав. А поэтому мне хотелось бы отдать
должное Федру и доставить ему удовольствие, тем более что нам, собравшимся
здесь сегодня, подобает, по-моему, почтить этого бога. Если вы разделяете
мое мнение, то мы бы отлично провели время в беседе. Пусть каждый из нас,
справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту, и первым
пусть начнет Федр, который и возлежит первым, и является отцом этой беседы.
— Против твоего предложения, Эриксимах, — сказал Сократ, — никто не
подаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви,
ни Агафону с Павсанием, ни, подавно, Аристофану, — ведь все, что он делает,
связано с Дионисом и Афродитой, — да и вообще никому из тех, кого я здесь
вижу, не к лицу его отклонять. Правда, мы, возлежащие на последних местах,
находимся в менее выгодном положении; но если речи наших предшественников
окажутся достаточно хороши, то с нас и этого будет довольно. Итак, в добрый
час, пусть Федр положит начало и произнесет свое похвальное слово Эроту!
{5}
Все, как один, согласились с Сократом и присоединились к его пожеланию.
Но всего, что говорил каждый, Аристодем не запомнил, да и я не запомнил
всего, что пересказал мне Аристодем. Я передам вам из каждой речи то, что
показалось мне наиболее достойным памяти.
Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота
Итак, первым, как я уже сказал, говорил Федр, а начал он с того, что
Эрот — это великий бог, которым люди и боги восхищаются по многим причинам,
и не в последнюю очередь из-за его происхождения: ведь почетно быть
древнейшим богом. А доказательством этого служит отсутствие у него
родителей, о которых не упоминает ни один рассказчик и ни один поэт. Гесиод
говорит, что сначала возник Хаос, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
С нею Эрот…
В том, что эти двое, то есть Земля и Эрот, родились после Хаоса, с
Гесиодом согласен и Акусилай. А Парменид говорит о рождающей силе, что
Первым из всех богов она сотворила Эрота.
Таким образом, весьма многие сходятся на том, что Эрот — бог
древнейший.
А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником
величайших благ. Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем
достойный влюбленный, а для влюбленного — чем достойный возлюбленный. Ведь
тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою
жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и
вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их
учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего
ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и
добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь
недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает,
если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, — только не его
любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен
в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его
любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных
государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом,
избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе,
такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого
противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком
угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а
уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в
опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не
вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер
говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто
иной, как Эрот.
Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не
только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида,
дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще
живы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих в
привязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются его
родственниками, а на самом деле — чужие ему люди; этот ее подвиг был одобрен
не только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавших
прекрасные дела, боги лишь считанным даровали почетное право возвращения
души из Аида, то ее душу они выпустили оттуда, восхитившись ее поступком.
Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность в
любви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали
ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя,
что он,