{30}
Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам
совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь
еще испытываю, от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется
гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей
льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими.
Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо
говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в
смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в
такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу. И
ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что
стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же
состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я
пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не
слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой
старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего
вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только
его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне
покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство. Да,
да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно,
потому что я ведь был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его
вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись
это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне
относиться к этому человеку.
Вот какое действие оказывает на меня и на
многих других звуками своей флейты этот сатир. Послушайте теперь, как похож
он на то, с чем я сравнил его, и какой удивительной силой он обладает.
Поверьте, никто из вас не знает его, но я, раз уж начал, покажу вам, каков
он.
Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними,
восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не
смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только
напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А
если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете
вы у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив
человек или нет, — вы даже не представляете себе, до какой степени это
безразлично ему, — богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом,
которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая,
что и мы сами — ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь
морочит людей притворным самоуничижением.
Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда
он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались
мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил
сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на
цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей:
ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он
знает. Вот какого я был о своей красоте невероятного мнения. С такими-то
мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не
встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз — скажу уж вам, так и
быть, всю правду, поэтому будьте внимательны, а ты, Сократ, если совру,
поправь меня.
Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждал, что вот-вот он заговорит
со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные с теми, в кого они
влюблены, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось: проведя со
мной день в обычных беседах, он удалился. После этого я пригласил его
поупражняться вместе в гимнастике и упражнялся с ним вместе, надеясь тут
чего-то добиться. И, упражняясь, он часто боролся со мной, когда никого
поблизости не было. И что же? На том все и кончилось. Ничего таким путем не
достигнув, я решил пойти на него приступом и не отступать от начатого, а
узнать наконец, в чем тут дело. И вот я приглашаю его поужинать со мной — ну
прямо как влюбленный, готовящий ловушку любимому. Даже эту просьбу выполнил
он не сразу, но в конце концов все-таки принял мое приглашение. Когда он
явился в первый раз, он после ужина пожелал уйти, и я, застеснявшись, тогда
отпустил его. Залучив его к себе во второй раз, я после ужина болтал с ним
до поздней ночи, а когда он собрался уходить, я сослался на поздний час и
заставил его остаться. Он лег на соседнее с моим ложе, на котором возлежал и
во время обеда, и никто, кроме нас, в комнате этой не спал.
..
{31}
Все, что я сообщил до сих пор, можно смело рассказывать кому угодно, а
вот дальнейшего вы не услышали бы от меня, если бы, во-первых, вино не было,
как говорится, правдиво, причем не только с детьми, но и без них, а
во-вторых, если бы мне не казалось несправедливым замалчивать великолепный
поступок Сократа, раз уж я взялся произнести ему похвальное слово. Вдобавок
я испытываю сейчас то же, что человек, укушенный гадюкой. Говорят, что тот,
с кем это случилось, рассказывает о своих ощущениях только тем, кто
испытывал то же на себе, ибо только они способны понять его и простить, что
бы они ни наделал и ни наговорил от боли. Ну, я был укушен чувствительнее,
чем кто бы то ни было, и притом в самое чувствительное место — в сердце, в
душу — называйте как хотите, укушен и ранен философскими речами, которые
впиваются в молодые и достаточно одаренные души сильней, чем змея, и могут
заставить делать и говорить все, что угодно. С другой стороны, передо мной
сейчас такие люди, как Федр, Агафон, Эриксимах, Павсаний, Аристодем,
Аристофан и другие, не говоря уже о самом Сократе: все вы одержимы
философским неистовством, а потому и слушайте все! Ведь вы простите мне то,
что я тогда сделал и о чем сейчас расскажу. Что же касается слуг и всех
прочих непосвященных невежд, то пусть они свои уши замкнут большими вратами.