{22}
Тогда я сказал ей:
— Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков,
какая польза от него людям?
— А это, Сократ, — сказала она, — я сейчас и попытаюсь тебе объяснить.
Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой,
как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили: «Что же
это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?» — или, выражаясь еще
точнее: «Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?»
— Чтобы оно стало его уделом, — ответил я.
— Но твой ответ, — сказала она, — влечет за собой следующий вопрос, а
именно: «Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?»
Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.
— Ну, а если заменить слово «прекрасное» словом «благо» и спросить
тебя: «Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?»
— Чтобы оно стало его уделом, — отвечал я.
— А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? — спросила она.
— На это, — сказал я, — ответить легче. Он будет счастлив.
— Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, —
подтвердила она. — А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет
им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.
— Ты права, — согласился я.
— Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и
всегда ли они желают себе блага, по-твоему?
— Да, — отвечал я. — Это присуще всем.
— Но если все и всегда любят одно и то же, — сказала она, — то почему
же, Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а
о других — нет?
— Я и сам этому удивляюсь, — отвечал я.
— Не удивляйся, — сказала она. — Мы просто берем одну какую-то
разновидность любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем
любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.
— Например? — спросил я.
— Изволь, — отвечала она. — Ты знаешь, творчество — понятие широкое.
Все, что вызывает переход из небытия в бытие, — творчество, и,
следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать
творчеством, а всех создателей — их творцами.
{23}
— Совершенно верно, — согласился я.
— Однако, — продолжала она, — ты знаешь, что они не называются
творцами, а именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна
область — область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято
относить наименование «творчество». Творчеством зовется только она, а
творцами-поэтами — только те, кто в ней подвизается.
— Совершенно верно, — согласился я.
— Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и
счастья — это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто
предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям,
любовь к мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, — только к
тем, кто занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие
названия «любовь», «любить» и «влюбленные».
— Пожалуй, это правда, — сказал я.
— Некоторые утверждают, — продолжала она, — что любить — значит искать
свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви,
если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им
отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им
негодными. Ведь ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все
хорошее своим и родственным себе, а все дурное — чужим, — нет, любят они
только хорошее. А ты как думаешь?
— Я думаю так же, — отвечал я.
— Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?
— Можно, — ответил я.
— А не добавить ли, — продолжала она, — что люди любят и обладать
благом?
— Добавим.
— И не только обладать им, но обладать вечно?
— Добавим и это.
— Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному
обладанию благом?
— Ты говоришь сущую правду, — сказал я.
— Ну, а если любовь — это всегда любовь к благу, — сказала она, — то
скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их
пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь
сказать?
— Если бы мог, — отвечал я, — я не восхищался бы твоей мудростью и не
ходил к тебе, чтобы все это узнать.
— Ну, так я отвечу тебе, — сказала она. — Они должны родить в
прекрасном как телесно, так и духовно.
— Нужно быть гадателем, — сказал я, — чтобы понять, что ты имеешь в
виду, а мне это непонятно.
{24}
— Ну что ж, — отвечала она, — скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все
люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного
возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она
может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины
есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть
проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может
произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного — это
безобразие, тогда как прекрасное — это подходящее. Таким образом, Мойра и
Илифия всякого рождения — это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному,
беременное существо проникается радостью и весельем, родит и производит на
свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается,
отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится
задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях,
так жаждут прекрасного — оно избавляет их от великих родильных мук. Но
любовь, — заключила она, — вовсе не есть стремление к прекрасному, как то
тебе, Сократ, кажется.