Такова, Эриксимах, — заключил он, — моя речь об Эроте, она совсем не
похожа на твою. Еще раз прошу тебя, не вышучивай ее и дай нам послушать, что
скажут остальные, вернее, двое оставшихся — Агафон и Сократ.
— Согласен, — сказал Эриксимах, — тем более что речь твоя была мне
приятна. Не знай я, что и Сократ и Агафон великие знатоки любви, я бы очень
боялся сейчас, что им нечего будет добавить, ибо многое и о самом разном уже
сказано. А так я спокоен.
— Еще бы, — ответил ему Сократ, — ведь ты-то, Эриксимах, состязался на
славу. А очутись ты в том положении, в каком я нахожусь или, вернее,
окажусь, когда и Агафон произнесет свою речь, тебе было бы очень боязно, и
ты чувствовал бы себя в точности так же, как я себя чувствую.
{14}
— Ты хочешь, Сократ, — сказал Агафон, — одурманить меня, чтобы я сбился
от одной мысли, что эти зрители ждут от меня невесть какой прекрасной речи.
— У меня была бы очень скверная память, Агафон, — отвечал Сократ, —
если бы я, видевший, как храбро и важно всходил ты с актерами на подмостки и
перед исполнением сочиненных тобой же речей глядел в глаза тысячам зрителей
без малейшего страха, мог подумать, что ты растеряешься перед небольшим
нашим кружком.
— Неужели, Сократ, — сказал Агафон, — я, по-твоему, так упоен театром,
что не понимаю, насколько для человека мало-мальски здравомыслящего
несколько умных людей страшнее многих невежд?
— Нет, Агафон, — отвечал Сократ, — это было бы нехорошо с моей стороны,
если бы я был о тебе такого нелепого мнения. Я не сомневаюсь, что, окажись
ты в обществе тех, кто, по-твоему, действительно умен, ты считался бы с ними
больше, чем с большинством. Но мы-то, боюсь я, к ним не относимся: мы-то
ведь тоже были в театре и принадлежали к большинству. А вот окажись ты в
обществе каких-нибудь умных людей, ты, наверное, устыдился бы их, если бы
считал, что делаешь что-то постыдное, не так ли?
— Ты прав, — отвечал Агафон.
— Ну, а большинства ты не стал бы стыдиться, если бы считал, что
делаешь что-то плохо?
— Дорогой мой Агафон, — вмешался в этот разговор Федр, — если ты будешь
отвечать Сократу, ему будет уже совершенно безразлично, что здесь
происходит, лишь бы у него был собеседник, тем более еще и красивый.
Хоть
мне и приятно слушать беседы Сократа, я должен позаботиться о восхвалении
Эрота и потребовать от каждого из вас речи. Пусть каждый из вас обоих отдаст
сначала дань этому богу, а потом уж беседуйте друг с другом в свое
удовольствие.
Речь Агафона: совершенства Эрота
— Верно, Федр, — сказал Агафон, — и ничто не мешает мне начать речь. А
побеседовать с Сократом мне еще не раз представится случай.
Но я хочу сначала сказать, как должен говорить, а уж потом говорить.
Мне кажется, что все мои предшественники не столько восхваляли этого бога,
сколько прославляли то счастье и те блага, которые приносит он людям. Между
тем единственный верный способ построить похвальное слово кому бы то ни было
— это разобрать, какими свойствами обладает тот, о ком идет речь, и то,
причиной чего он является. Стало быть, и нам следовало бы воздать хвалу
сначала самому Эроту и его свойствам, а затем уже его дарам.
Итак, я утверждаю, что из всех блаженных богов Эрот — если дозволено
так сказать, не вызывания осуждения, — самый блаженный, потому что он самый
красивый и самый совершенный из них. Самым красивым я называю его вот
почему. Прежде всего, Федр, это самый молодой бог. Что я прав, убедительно
доказывает он сам; ведь он бегом бежит от старости, которая явно не мешкает,
— во всяком случае, она приходит к нам быстрее, чем нужно. Так вот, Эрот по
природе своей ненавидит старость и обходит ее как можно дальше. Зато с
молодыми он неразлучен, — недаром исстари говорят, что подобное стремится к
подобному. Соглашаясь с Федром во многом другом, я не согласен с ним, что
Эрот старше Иапета и Крона. Я утверждаю, что он самый молодой из богов и
всегда молод, а что касается тех древних дел между богами, о которых
повествуют Гесиод и Парменид, то причиной их, если эти поэты говорят правду,
была Необходимость, а совсем не Любовь. Ведь боги не оскопляли бы и не
заковывали друг друга и вообще не совершали бы насилий, если бы среди них
был Эрот, а жили бы в мире и дружбе, как теперь, когда Эрот ими правит.
Итак, он молод и — вдобавок к своей молодости — нежен. Чтобы изобразить
нежность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утверждая, например, что Ата
богиня, и притом нежная, — по крайней мере, стопы у нее нежны, Гомер
выражается так:
{15}
Нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного она, по главам человеческим ходит.
Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что
ступает она не по твердому, а по мягкому. Тем же доказательством
воспользуемся и мы, утверждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по земле и
даже не по головам, которые не так-то уж и мягки, нет, он и ходит и обитает
в самой мягкой на свете области, водворяясь в нравах и душах богов и людей,
причем не во всех душах подряд, а только в мягких, ибо, встретив суровый
нрав, уходит прочь, когда же встретит мягкий — остается.