{20}
— Что же?
— Стало быть, тебе неведомо, что правильное, но не подкрепленное
объяснением мнение нельзя назвать знанием? Если нет объяснения, какое же это
знание? Но это и не невежество. Ведь если это соответствует тому, что есть
на самом деле, какое же это невежество? По-видимому, верное представление —
это нечто среднее между пониманием и невежеством.
— Ты права, — сказал я.
— А в таком случае не стой на том, что все, что не прекрасно,
безобразно, а все, что не добро, есть зло. И, признав, что Эрот не прекрасен
и также не добр, не думай, что он должен быть безобразен и зол, а считай,
что он находится где-то посредине между этими крайностями.
— И все-таки, — возразил я, — все признают его великим богом.
— Ты имеешь в виду всех несведущих или также и сведущих? — спросила
она.
— Всех вообще.
— Как же могут, Сократ, — засмеялась она, — признавать его великим
богом те люди, которые и богом-то его не считают?
— Кто же это такие? — спросил я.
— Ты первый, — отвечала она, — я вторая.
— Как можешь ты так говорить? — спросил я.
— Как можешь ты так говорить? — спросил я.
— Очень просто, — отвечала она. — Скажи мне, разве ты не утверждаешь,
что все боги блаженны и прекрасны? Или, может быть, ты осмелишься о
ком-нибудь из богов сказать, что он не прекрасен и не блажен?
— Нет, клянусь Зевсом, не осмелюсь, — ответил я.
— А блаженным ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?
— Да, именно так.
— Но ведь насчет Эрота ты признал, что, не отличаясь ни добротою, ни
красотой, он вожделеет к тому, чего у него нет.
— Да, я это признал.
— Так как же он может быть богом, если обделен добротою и красотой?
— Кажется, он и впрямь не может им быть.
— Вот видишь, — сказала она, — ты тоже не считаешь Эрота богом.
— Так что же такое Эрот? — спросил я. — Смертный?
— Нет, никоим образом.
— А кто же?
— Как мы уже выяснили, нечто среднее между бессмертным и смертным.
— Кто же он, Диотима?
{21}
— Великий гений, Сократ. Ведь все гении представляют собой нечто
среднее между богом и смертным.
— Каково же из назначение?
— Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая
богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за
жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими,
так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие
прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к
жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не
соприкасаясь с людьми, боги общаются и беседуют с ними только черед
посредство гениев — и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот
человек божественный, а сведущий во всем прочем, будь то какое-либо
искусство или ремесло, просто ремесленник. Гении эти многочисленны и
разнообразны, и Эрот — один из них.
— Кто же его отец и мать? — спросил я.
— Рассказывать об этом долго, — отвечала она, — но все-таки я тебе
расскажу.
Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос,
сын Метиды. Только они отобедали — а еды у них было вдоволь, — как пришла
просить подаяния Пения и стала у дверей. И вот Порос, охмелев от нектара —
вина тогда еще не было, — вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул. И тут
Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и
зачала Эрота. Вот почему Эрот — спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат
на празднике рождения этой богини; кроме того, он по самой своей природе
любит красивое: ведь Афродита красавица.
Поскольку же он сын Пороса и Пении,
дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и, вопреки
распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не
обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей,
на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой
стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел
и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности
и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и
софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день
он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав
природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретает, идет прахом, отчего
Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.
Он находится также посредине между мудростью и невежеством, и вот
почему. Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым,
поскольку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не
стремится. Но не занимаются философией и не желают стать мудрыми опять-таки
и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек и не прекрасный, и
не совершенный, и не умный вполне доволен собой. А кто не считает, что в
чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает
нужды.
— Так кто же, Диотима, — спросил я, — стремится к мудрости, коль скоро
ни мудрецы, ни невежды философией не занимаются?
— Ясно и ребенку, — отвечала она, — что занимаются ею те, кто находится
посредине между мудрецами и невеждами, а Эрот к ним и принадлежит. Ведь
мудрость — это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот — это любовь к
прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, т.е. любителем
мудрости, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и
невеждой. Обязан же он этим опять-таки своему происхождению: ведь отец у
него мудр и богат, а мать не обладает ни мудростью, ни богатством. Такова,
дорогой Сократ, природа этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте,
то в нем нет ничего удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот
есть предмет любви, а не любящее начало. Потому-то, я думаю, Эрот и
показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и
прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти. А любящее
начало имеет другой облик, такой, примерно, как я сейчас описала.