Обычай насчет любви, существующий в других государствах, понять
нетрудно, потому что там все определено четко, а вот здешний и лакедемонский
куда сложней. В Элиде, например, и в Беотии, да и везде, где нет привычки к
мудреным речам, принято просто-напросто уступать поклонникам, и никто там,
ни старый, ни молодой, не усматривает ничего предосудительного в этом
обычае, для того, видимо, чтобы тамошним жителям — а они не мастера говорить
— не тратить сил на уламывания; в Ионии же и во многих других местах,
повсюду, где правят варвары, это считается предосудительным.
Ведь варварам,
из-за их тиранического строя, и в философии, и в занятиях гимнастикой
видится что-то предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, просто
невыгодно, чтобы у их подданных рождались высокие помыслы и укреплялись
содружества и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, очень
способствует та любовь, о которой идет речь. На собственном опыте узнали это
и здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к нему
Гармодия положила конец их владычеству.
Таким образом, в тех государствах, где отдаваться поклонникам считается
предосудительным, это мнение установилось из-за порочности тех, кто его
придерживается, то есть своекорыстных правителей и малодушных подданных; а в
тех, где это просто признается прекрасным, этот порядок идет от косности
тех, кто его завел. Наши обычаи много лучше, хотя, как я уже сказал,
разобраться в них не так-то легко. И правда, есть учесть, что, по общему
мнению, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достойных и благородных,
хотя бы они были и не так хороши собой; если учесть, далее, что влюбленный
встречает у всех удивительное сочувствие и ничего зазорного в его поведении
никто не видит, что победа в любви — это, по общему мнению, благо, а
поражение — позор; что обычай не только оправдывает, но и одобряет любые
уловки домогающегося победы поклонника, даже такие, которые, если к ним
прибегнешь ради любой другой цели, наверняка вызовут всеобщее осуждение
(попробуй, например, ради денег, должности или какой-нибудь другой выгоды
вести себя так, как ведут себя порою поклонники, донимающие своих
возлюбленных униженными мольбами, осыпающие их клятвами, валяющиеся у их
дверей и готовые выполнять такие рабские обязанности, каких не возьмет на
себя последний раб, и тебе не дадут проходу ни друзья, ни враги: первые
станут тебя отчитывать, стыдясь за тебя, вторые обвинят тебя в угодничестве
и подлости; а вот влюбленному все это прощают, и обычай всецело на его
стороне, словно его поведение поистине безупречно), если учесть наконец — и
это самое поразительное, — что, по мнению большинства, боги прощают
нарушение клятвы только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва — это
не клятва, и что, следовательно, по здешним понятиям, и боги и люди
предоставляют влюбленному любые права, — если учесть все это, вполне можно
заключить, что и любовь и благоволение к влюбленному в нашем государстве
считаются чем-то безупречно прекрасным. Но если, с другой стороны, отцы
приставляют к своим сыновьям надзирателей, чтобы те прежде всего не
позволяли им беседовать с поклонниками, а сверстники и товарищи сыновей
обычно корят их за такие беседы, причем старшие не пресекают и не
опровергают подобные укоры как несправедливые, то, видя это, можно,
наоборот, заключить, что любовные отношения считаются у нас чем-то весьма
постыдным.
{8}
А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как я
сказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само
по себе: если оно совершается прекрасно — оно прекрасно, если безобразно —
оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притом
угождать низко, но прекрасно — и человеку достойному, и достойнейшим
образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу;
он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит
лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, улетая»,
посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные
достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к
чему-то постоянному.
Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, а
других избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогался
своего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязание
позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтому
считается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-то
времени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно
отдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимо
от того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или же
неспособностью пренебречь благодеяниями, деньгами или политическими
расчетами. Ведь такие побуждения ненадежны и преходящи, не говоря уже о том,
что на их почве никогда не вырастает благородная дружба. И значит, достойным
образом угождать поклоннику можно, по нашим обычаям, лишь одним путем. Мы
считаем, что если поклонника, как бы рабски ни служил он по своей воле
предмету любви, никто не упрекнет в позорном угодничестве, то и другой
стороне остается одна непозорная разновидность добровольного рабства, а
именно рабство во имя совершенствования.