А ведь она так старалась. У нее была мысль устроиться на работу в издательство. Ее подруга Стефани Шоу нашла такую работу после окончания колледжа, и теперь ее было не узнать. Куда девалась Стефани Шоу, которая хлестала пиво литрами и одевалась во все черное? Теперь она пила белое вино, носила стильные дизайнерские костюмчики и подавала закуски из органических продуктов на званых ужинах. По ее совету Эмма разослала письма издателям, агентам, владельцам книжных магазинов, но безуспешно. В стране царил экономический кризис, люди с мрачной решимостью держались за свои места. Она уже начала подумывать о том, чтобы продолжить образование, но студенческие гранты отменили, а плата за обучение была ей не по карману. Правда, всегда можно было устроиться куда-нибудь добровольцем, например в «Международную амнистию», но расходы на квартиру и транспорт съедали весь ее доход, а работа в «Локо Кальенте» — время и силы. У нее даже возникла благородная идея читать романы вслух слепым, но есть ли вообще такая работа — или это она видела в кино? Когда будут силы, она обязательно узнает… А пока она способна только на то, чтобы сидеть за столом и уничтожать взглядом свой обед.
Химический сыр застыл и стал похож на пластик. Во внезапном приступе отвращения она оттолкнула тарелку, порылась в сумке и достала дорогой новый блокнот в кожаной обложке с пришпиленной к ней толстой перьевой ручкой. Открыв блокнот и посмотрев на чистый лист кремово-белой бумаги, она быстро начала писать.
Начос
Во всем виноваты начос.
Дымящаяся масса, вязкая, как болото,
Болото ее жизни,
Воплощение всего, что не так
В
Ее
Жизни.
«Время перемен», — кричит голос в окне.
Там, на Кентиш-таун-роуд,
Кто-то смеется,
Но здесь, на прокуренном чердаке
Есть только начос.
Там, на Кентиш-таун-роуд,
Кто-то смеется,
Но здесь, на прокуренном чердаке
Есть только начос.
Сыр, как ее жизнь,
Затвердел,
Стал холодным,
Как пластик,
И смех не доносится так высоко.
Эмма отложила ручку, отвернулась и устремила взор в потолок, словно давая кому-то шанс спрятаться. Потом снова взглянула на лист в надежде, что ее поразит гениальность написанного.
Но она лишь поежилась, раздосадованно застонала и, качая головой, принялась зачеркивать строчку за строчкой перекрестными черточками, пока стало не разглядеть ни единого слова. Вскоре чернила так пропитали бумагу, что она размякла. Эмма перевернула страницу, теперь запачканную кляксами, и прочла, что на ней написано.
Утро в Эдинбурге, 4 часа
Мы лежим на узкой кровати и
Говорим о будущем, гадаем.
Он говорит, а я смотрю и думаю:
«Красивый. — Какое глупое слово. —
Может быть, это то самое? То неуловимое чувство?»
Дрозды поют за окном,
Солнце греет шторы…
Она снова поежилась, точно заглянув под бинты, и захлопнула блокнот. Боже мой, «неуловимое чувство». В ее жизни наступил поворотный момент. Она перестала верить, что можно улучшить ситуацию, сочинив о ней стихотворение.
Отложив блокнот, она взяла вчерашнюю газету и принялась за начос, неуловимые начос, удивившись в очередной раз, каким успокаивающим эффектом обладает вредная еда.
В дверях возник Иэн:
— Тот парень опять здесь.
— Какой парень?
— Приятель твой, красавчик. И с ним девчонка.
Эмма сразу поняла, о каком парне речь.
Прижавшись носом к жирному стеклу круглого окошка, она наблюдала из кухни, как они нагло развалились за центральным столиком, потягивая через соломинки цветные коктейли и смеясь над меню. Девушка была высокая, худая, с бледной кожей, подведенными черным глазами и черными-черными волосами, короткой и наверняка дорогой асимметричной стрижкой. Ее длинные ноги в сапогах выше колен обтягивали прозрачные черные леггинсы. Оба были слегка пьяны и вели себя как герои попсового видеоклипа, с нарочитой развязностью, свойственной людям, когда те понимают, что на них смотрят, — и Эмма представила, с каким удовольствием вышла бы в зал и плюхнула им на голову по здоровенному буррито дня .
Две большие ладони легли ей на плечи.
— Ничего себе. — Иэн присвистнул и примостил подбородок у нее на голове. — Что за штучка?
— Понятия не имею. — Эмма стерла отметину от своего носа на стекле. — За всеми не уследить.
— Значит, новенькая?
— Декстер ни на чем не способен сосредоточиться надолго. Он как младенец. Или обезьянка. Чтобы привлечь его внимание, надо помахать чем-нибудь блестящим у него перед носом. А эта девчонка, она, собственно, и есть что-то блестящее .
— Значит, по-твоему, правду говорят? Что девчонки западают на мерзавцев?
— Он не мерзавец. Он идиот.
— Значит, девчонки западают на идиотов?
Декстер заложил себе за ухо коктейльный зонтик, и этот гениальный трюк вызвал у его спутницы восторженный смех.
— Похоже на то, — ответила Эмма. И подумала: что с ним такое? Откуда эта потребность демонстрировать у нее под носом свой шикарный новый имидж городского жителя? В ту самую минуту, как она увидела его среди пассажиров, прибывших рейсом из Таиланда — похудевшего, загоревшего, с дурацкой маленькой татуировкой, — она сразу поняла, что между ними не может быть отношений. Он слишком много повидал, а она — слишком мало. И все же за последние девять месяцев это была уже третья его подружка, или девушка, или неизвестно кто.
И все же за последние девять месяцев это была уже третья его подружка, или девушка, или неизвестно кто. Декстер приводил их к ней, как собака приносит хозяину мертвого жирного голубя в зубах. Это какая-то извращенная форма мести или что? Потому что она лучше училась в колледже? Неужели он не понимает, каково ей смотреть на них, усевшихся за девятым столиком и развязно раскинувших ноги?
— Иэн, можешь их обслужить? Это твой столик.