— Что это? — он ткнул пальцем в одну из тарелок из драгоценного голубого фарфора.
— Кузнечики, о жемчужный свет милосердия.
— Кузнечики?
— Да, отец мой, да живешь ты десять тысяч лет! Саранча, жареная в масле. Прежний наш господин, Предводитель Хо, очень любил это блюдо.
— Оно и видно, — пробормотал Конан. — То-то он прыгал передо мной словно кузнечик… Ну, Нергал с ним! А это что такое? — он постучал кончиком ножа по тарелочке, заполненной клейкой буроватой массой.
— Ласточкины гнезда, мой перламутровый князь.
— Гнезда? А где же палочки и прутики, пух и перья?
Хо-повар меланхолически почесал толстую щеку.
— Это в северных и западных краях ласточки вьют гнезда из палочек и прутиков, — заметил он. — Наши кхитайские ласточки поступают иначе, о владыка нефритовых сокровищ… — тут повар, склонив голову, почтительно коснулся ожерелья, висевшего у Конана на шее. — Наши ласточки лепят гнезда из слюны, которая быстро окаменевает. И если ее потом размочить…
Конан топнул ногой — да так, что подпрыгнули пять подносов и все сорок тарелочек.
— Ты хочешь сказать, смердящий шакал, что кормишь меня слюнями ласточек?! А почему бы не верблюжьим навозом, а?
Устрашенный повар упал на колени и принялся кланяться, стукаясь о палубу лбом. Киммериец поднял его за шировот и продолжил знакомство с кхитайской кухней. Оказалось, что на иных тарелочках находятся растительные продукты, вроде салата из морской капусты, измельченных побегов бамбука и тертой редьки, на других же были яства животного происхождения — лапки лягушек в остром маринаде, пюре из червей, муравьиные яйца, желудок каракатицы и крупный паук, зажаренный целиком и украшенный розочками из вареной моркови. На отдельном же блюдечке лежала горка какого-то серого порошка, похожего на придорожную пыль и совершенно несъедобного на вид.
— Это размолотый кончик носорожьего рога, золотой сосуд щедрот, — произнес повар, опасливо косясь на Конана. — Чтобы твой благословенный чжао-лань был тверд и упруг, как ствол молодого бамбука.
— Не беспокойся о моем чжао-лане! — рявкнул киммериец, с тоской припоминая обильные трапезы на «Нефритовом Дельфине» в приятной компании купца Райзата. — Лучше скажи, что жрешь ты сам! И что ест команда!
— Конечно, не такие изысканные блюда, о дракон драконов, — с достоинством ответил повар. — Для команды готовится рис и рыба с соевой подливкой.
— Лучше скажи, что жрешь ты сам! И что ест команда!
— Конечно, не такие изысканные блюда, о дракон драконов, — с достоинством ответил повар. — Для команды готовится рис и рыба с соевой подливкой.
— Вот и подай мне того же самого, — приказал Конан, пиная тарелку с чудодейственным носорожьим зельеи.
На рыбно-рисовой диете он выдержал пять или шесть дней, но потом ему захотелось мяса. К счастью, инспектируя корабельные трюмы, он заметил нескольких серых зверьков, метнувшихся за бочки с питьевой водой, и возликовал. В трюмы были посланы стрелки, и теперь Конан извлекал из крысиного поголовья двойную выгоду: во-первых, люди его тренировались в стрельбе в цель, а во-вторых на столе у него трижды в день появлялось свежее мясо. Его вкусы совсем не удивляли команду — ведь Хо-На-Ла был драконом драконов, а дракон, вполне естественно, не может насытиться червяками, морской капустой и ласточкиными гнездами.
С точки зрения же Конана кхитайцы были странными людьми. И дело заключалось не только в том, что они присваивали ему пышные и малопонятные титулы и всякий раз, кланяясь и приседая, желали десять тысяч лет жизни; не в том, что ели они не ложками, а заостренными палочками, годившимися, по мнению Конана, лишь для прочистки ушей; не в том, что пища их была скудна и на удивление однообразна; не в том, что носили они доспехи из бамбуковых пластин вместо добрых железных кольчуг; не в том, что прочее их облачение составляли широкие и короткие синие штаны, похожие на рыбий хвост. Более всего Конана поражала их покорность, и то, что ни один из них не собирался мстить ему за гибель Предводителя Хо и семи десятков сотоварищей. С такими обычаями киммериец раньше не встречался — ни среди пиратов, ни среди наемников или людей иного ранга. Кхитайцы, в отличие от всех прочих народов, казались ему приверженными порядку и древним нерушимым традициям, а традиции эти утверждали, что сильный всегда прав, а сильнейший — прав вдвойне. И сильнейшему нужно подчиняться беспрекословно, что бы он не натворил, доказывая свои права на власть!
С одной стороны, такое мировоззрение лишало их инициативы, с другой было весьма выгодным для Конана. Кто бы еще отправился с ним в опасное плавание на юг, в мертвое море Му, грозящее забвением и мучительной смертью? Любой экипаж, особенно на разбойничьем судне, тут же взбунтовался бы, и новому вожаку пришлось бы перерезать большую часть мятежников, чтобы устрашить остальных. Но кхитайцы были не таковы: их предводитель, яшмовый ларец мудрости, приказал — и «Алый Дракон Горы Сянь Цзя» тут же направился к югу. Без возражений и вопросов, без споров и противодействия, без криков и стонов! Конан еще не решил, следует ли считать это проявлением безумной нерассуждающей отваги или столь же безумного доверия к нему, к почтенному отцу и предводителю, которому лучше ведомо, как поступать. Постепенно он и в самом деля ощутил себя отцом всех этих узкоглазых и желтокожих людей, этого клана Хо, потомственных морских разбойников, отличавшихся немалой свирепостью в бою и, в то же время, покорно ожидавших, когда капитан взрежет им живот, запустив туда голодную крысу. В этом беспрекословнои подчинении предводителю было что-то трогательное и детское, и Конан дал себе слово, что экипаж «Дракона» вернется домой. Он не хотел сгубить свое новое семейство среди гнилых вод моря Му.