— Кто совладает с сосудом такой величины?! Во всяком случае, не я; тут можно лишь сорвать голос либо пустить с натуги ветры, оскорбив благородное собрание.
Эта ваза не просвечивала; ее стенки оставались блестящими и непроницаемыми для огней светильников, как бронзовый щит. Оглядев ее, козлобородый Те Ранг воскликнул:
— Кто совладает с сосудом такой величины?! Во всяком случае, не я; тут можно лишь сорвать голос либо пустить с натуги ветры, оскорбив благородное собрание.
— Я все же попробую, — тихо сказал Сапхара и начал: — Иии… иии… иии… ууу-уй! — он повалился на спину, дрыгнув в воздухе ногами.
— Кому суждено пить пиво, не должен тянуться к вину, — наставительно сказал Конан, приподнимаясь. Он глубоко вздохнул, с силой стиснул огромные кулаки и взревел: — Кр-ооооо-ммм!
Кроммм! — отозвалась ваза, разваливаясь на куски.
Дзинь! — жалобно простонали струны трех ситаров, лопаясь одна за другой.
Тили-бом! Тили-бом! — пожаловались колокольцы на шляпах.
Шшш… — прошуршало шелковое полотнище, сваливаясь с порвавшегося шнура.
Вдобавок погасла половина светильников и курильниц.
Когда слуги восстановили порядок, Вадрапала, с изумлением поглядывая на Конана, сказал:
— Воистину, почтенный гость, боги одарили тебя не только редкой мудростью и поэтическим талантом, но и голосом невероятной мощи! Если и все остальное ему под стать…
— Можешь не сомневаться, — прервал его Конан, не спуская глаз с молодой раджассы. Вероятно, она понимала по-турански, потому что лицо ее тут же залилось румянцем.
— Если с детскими забавами покончено, — сказал киммериец, — то не принесут ли слуги сосуд для вина? Не кувшин, а большой глиняный горшок, в котором вино хранится в подвалах? Если вы понимаете, о чем идет речь…
Вадрапала кивнул. Вскоре три служители, пыхтя и задыхаясь, доставили горшок — толстостенный, величиной в рост человека, из красной обожженной глины. Весил он не меньше пары упитанных баранов.
Взглянув на это чудище, Сапхара в отчаянии закрыл лицо руками, а Те Ранг лишь вздохнул и, достав из пояса клок ваты, принялся затыкать уши. Раджасса же и ее придворные взирали на Конана с почтительным изумлением.
Старый сан-па приблизился к столу и оглядел горшок. Теперь наблюдалось полное соответствие между расположенным снизу и находившимся сверху: и столешница, и огромный сосуд выглядели одинаково массивными, прочными, несокрушимыми.
— Неужели ты расколешь его? — Вадрапала покачал головой. — Клянусь милостью Асуры, подобное не в человеческих силах!
— Расколю, — заверил старца Конан. — Но теперь мне придется подыграть на своем собственном ситаре… на всех остальных, как видишь, струны лопнули.
Он наклонился и вытащил из мешка секиру. Серебристое лезвие засияло половинкой луны, заискрилось яркими отблесками; четырехгранный наконечник пронзил клубы ароматного дыма, которым тянуло с жаровен. Здесь, в этом зале, среди шелковых полотнищ и ковров, ярких одежд и фаянсовых чаш с вином, среди резных колонн, сладкозвычных ситаров, светильников в форме хризантемы и изящных курильниц, среди всего этого великолепия и красоты Рана Риорда выглядела чем-то чужеродным, непостижимым и угрожающим. Да, она тоже была красива — но грозной и смертоносной красотой.
Раджасса вскрикнула, когда стальное лезвие врезалось в толстые глиняные стенки горшка, рассекло их, разбило прочную столешницу, ударило в пол. Но испуг ее был мимолетным и миновал без следа. Оми Тана Арьяда, владычица Прадешхана, поднялась, протянула Конану руку, золотистую, как плод персика, гибкую, как ветвь ивы, и сказала:
— Но зита! Ис но кама селлира.
На сей раз перевод не требовался, ибо киммериец понял все:
— Ты победил! И ты пойдешь со мной.
***
На следущий день, в полдень, Конан стоял у парапета прадешханской набережной, внимательно осматривая сгрудившиеся в гавани суда. Лук, колчан и походный мешок со свернутым плащом вновь висели за его плечами, у пояса топорщились рукояти кинжала и меча, метательные ножи уютно устроились за пазухой, в руках киммерийца сверкала огромная секира.
— Жаль, что ты торопишься, почтенный гость, — сказал провожавший его Вадрапала. — Жаль… Вскоре вести о тебе разнесутся по всем городам Уттары и Камбуи, достигнут островов Лемурийского моря… И ото всюду станут приходить поэты и певцы, жаждущие состязания с тобой… А тебя в Прадешхане не будет.
— Я оставляю здесь свою невольницу, Цветок, Который Распускается в Полнолуние, — сказал Конан. — Она меня заменит, мудрейший сан-па. Клянусь бородой Крома, она поет и играет на ситаре ничем не хуже, чем я.
— Да, замечательная девушка, — согласился Вадрапала, звякнув подвешенными на шляпе колокольцами. — Но она, мне кажется, сильно горевала, расставаясь с тобой.
— Ничего. Как говорят на моей родине, слезы девушек высыхают быстрее, чем утренняя роса… — Конан протянул руку и почтительно коснулся бороды старца. — Я прошу, отец мой, чтобы Ния То Кама жила во дворце в неге и холе и пела свои песни властительной раджассе… и когда она войдет в должный возраст, пусть отдадут ее за хорошего человека, не неволя, но по ее желанию и выбору.
— Все будет исполнено в точности, — кивнул головой старик. — Все, кроме последнего. Боюсь, сын мой, что эта девочка влюблена в тебя.