— Не думаю, что твой приятель перерубит цепи Шапшума, — сказал великан, и его физиономия сложилась в хитровато-выжидательную гримасу. — Цепь зачарована, иначе Шапшум сам справился бы с ней. Но стигийское колдовство… О! — он закатил маленькие глазки. — Сильное колдовство! С таким никому не совладать! Тем более тебе! Даже с помощью твоего блестящего топорика.
«Ну, сейчас я собью с тебя спесь,» — подумал Конан. Он принялся неторопливо прохаживаться у ног гиганта, осматривая его со всех сторон, особенно ниже пояса.
— Раз ты скупишься на выкуп, зачем мне рубить твою цепь? Можно рубануть и чего другое… — тут киммериец покосился на заросший темным волосом пах и сообщил: — Я ведь, знаешь ли, тоже голоден.
— Люди кутрубов не едят, — ответствовал Шапшум, начиная с опаской поглядывать на топор. — Но кутрубы едят людей.
«Кутруб! — Конан мысленно поздравил себя с удачей. — Значит, эта образина умеет летать, как и положено всякому порядочному кутрубу или гулу! И хоть выглядит он не слишком поворотливым, но к утру доберется до Иранистана. Возможно, и до самой Вендии!»
Вслух же киммериец сказал:
— Ты сильно ошибаешься насчет людей, мохнатый боров. Люди, видишь ли, бывают разные: одни не едят кутрубов, а другие совсем непрочь полакомиться. — Он резко махнул секирой, срезав пучок бурых волос. — Как ты думаешь, откуда мне лучше начать?
Стальной полумесяц вновь свистнул, заставив гиганта опасливо втянуть живот.
Теперь на его грубом лице появилась обиженная мина, словно козявка, мельтешившая у колен Шапшума, обманула его ожидания.
За спиной киммерийца раздался яростный шепот невидимого духа:
— Долго же ты с ним толкуешь, потомок Гидаллы! Клянусь Древними Богами, этот бурдюк с кровью мне уже надоел. Руби-ка цепи, а как бросится, руби по ногам! И кончай с ним!
— Во имя Крома, прикуси язык! Я сам знаю, кого и когда рубить! — рявкнул Конан и, повернувшшись к Шапшуму, пояснил: — Приятель меня торопит. Не терпится ему поглядеть, какого цвета у тебя кишки… Ну, может сделаем так, — он взлохматил густые черные волосы, задумчиво посматривая на великана, — ты не будешь меня есть, и я тебя не трону. Согласен?
— А цепь? — пробурчал Шапшум. — Цепь разобьешь?
— Может, и разобью. Но ты говорил, что она заколдована?
Гуль тряхнул огромной головой.
— Да! Сильные чары! Очень сильные!
— Тебе не справиться, так?
В ответ раздался тяжкий вздох, словно ветер прошумел по дремучему лесу.
— Вот видишь, — сказал Конан, — тебе цепи порвать не под силу. И простым топором их не разбить, верно? Но в моей секире больше магии, чем в головах и задницах всех стигийских колдунов с времен древнего Потопа. Ты, падаль, сам убедишься, когда я разрублю цепь! И знаешь, что будет после этого? Ну-ка, пошевели мозгами!
Великан оскалил клыки.
— Шапшум не станет тебя есть. Лучше он съест черную козявку, что наложила чары на цепь! Так?
— Не угадал. — Киммериец резким и сильным ударом рассек железное звено, освободив запястье великана. Рана Риорда, коснувшить зачарованной цепи, высекла сноп синеватых искр, и Шапшум с испуганным ревом попытался отпрянуть в сторону. На губах Конана мелькнула довольная улыбка. Ткнув катраба концом топорища в отвислый живот, он сказал:
— Так и быть, я тебя освобожу, но ты, мешок с дерьмом Нергала, будешь мне повиноваться! Будешь служить, как пес хозяину — верно, преданно и без обмана! А не то… — он поднял секиру, погрозил. — Если уж мой топор справился с заколдованной цепью, как ты думаешь, что он сделает с тобой? — Рана Риорда снова свистнула, и еще один клок бурой шерсти закружился в воздухе.
— А долгая ли будет служба, хозяин? — с печалью в голосе поинтересовался Шапшум. Похоже, он уверился в неодолимой мощи пришельца с топором и выглядел теперь совсем смиренным.
— Недолгая. Отвезешь меня с приятелем в Иранистан и вернешься сюда. Тут перво-наперво выследи жреца и прикончи его — да поторопись, не то, клянусь Кромом, он опять наложит на тебя чары! Ну, а после… после можешь заняться остальными. И чтоб ни единой живой души в этой крысоловке не осталось, понял? — грозно нахмурившись, Конан потряс топором. — Как, годится тебе такая служба?
При упоминании о живых душах кутруб явно повеселел.
— Годится! Годится, хозяин! Не успеют погаснуть звезды, как я домчу тебя в Иранистан — те места мне знакомы. А ты уж постарайся с цепью… Да еще — как я вылезу отсюда? Дверь-то маленькая, а стены толстые… Я бы с ними справился, но только чего-нибудь перекусив. Маг, проклятая козявка, держал меня впроголодь…
— О стенах, — молвил Конан, замахиваясь секирой, — забота не твоя.
***
Когда они поднялись в ночное небо, усеянное яркими звездами, Рорта недовольно забубнил Конану в ухо:
— Ты обещал мне жреца! Ты обещал мне море крови, а отдал всего четверых! Ты обещал мне всю стигийскую нечисть в крепости, а теперь их сожрет этот волосатый бурдюк! И его ты не позволил тронуть! Почему, потомок Гидаллы?
Киммериец сплюнул вниз, где, озаренный лунным светом, высился на речном берегу древний семибашенный Файон.
В его дворе и на стенах суматошно мелькали, метались факелы — видно, грохот камней, сыпавшихся градом под ударами секиры, поднял на ноги весь гарнизон. Конан представил, что будет твориться в стигийской цитадели, когда на нее налетит Шапшум, и мстительно ухмыльнулся. Жаль, не удастся поглядеть на это зрелище!
Он покрепче стиснул коленями мощную шею кутруба, намотал на левый кулак прядь грубых волос, а правую руку запустил в суму. Нашарив сухарь, поднес ко рту и захрустел, жмурясь от наслаждения. После двухдневного поста черный солдатский хлеб казался вкуснее туранских орехов в меду и изысканных блюд со стола чернокожих владык Кешана и Пунта.