Большие длиннопалые ладони О’Каймора лежали на коленях, с шеи его свисала цепь с медальоном — перламутровая волна, взметнувшаяся над пальмами, в крепких зубах дымилась скрутка из золотисто-коричневого табачного листа. Приземистый, широкоскулый, полноватый, он походил сейчас на огромную жабу с Больших Болот, проглотившую то ли печь горшечника вместе с дымовой трубой, то ли курильницу, в коей жрецы жгут благовония в праздник.
Узрев светлорожденного вождя, О’Каймор с живостью поднялся и приступил к свершению утреннего ритуала: приветствиям, докладу и угощению. Голос у него был гулким и басистым, как раскатистый звук боевого горна.
— Да пребудут Шестеро с тобой, милостивый господин!
Дженнак сотворил священный жест — коснулся сердца, дунул на ладонь — и с важностью произнес:
— Все в их воле, почтенный! Какие новости?
— За ночь прошли две трети соколиного полета.
Ветер, хвала Сеннаму, попутный, люди бездельничают. На «Одиссаре» подрались твой человек и мой; у твоего царапина на ребрах от ножа, а мой, гнилое семя, лежит с отбитой задницей и свернутой скулой. На «Сириме» аххаль госпожи, этот голосистый Цина Очу, вывалился из хогана, подвернул ногу; ну, лекарь ее вправил. С верхней реи «Арсоланы» видели морского змея. Здоровый, триста локтей длиной, и с гребнем, как парус тино… — ОКаймор помолчал, огладил перевязанный бок и, выпустив в небо пару сизых колечек, добавил: — На палубах «Тофала» и «Кейтаба» все тихо, светлорожденный. Ни споров, ни драк, ни краж.
Степенно кивнув, Дженнак опустился на пальмовую циновку. Похоже, дел сегодня будет невпроворот, мелькнуло у него в голове.
— Из-за чего подрались два недоумка на «Одиссаре»?
— Играли в фасит. Мой парень сжульничал, подбросил палочку цветов Коатля. Твой заметил, отдал проигранные чейни, а после добавил еще — кулаком в глаз. Ну, тут мой обиделся и пошел махать ножиком… Но твой, клянусь клювом Паннар-Са, сильно его не бил! Только пятками по заднице.
— Пусть добавят, — велел Дженнак. — За то, что выхватил нож. Бить по правой руке фаситной палкой — той самой, цветов Коатля. Бить, пока палка не станет цветов Одисса. Но костей не ломать!
— Справедливо! — согласился О’Каймор. — А твоему что?
— Бить его нельзя, воинов Очага Гнева у нас не бьют. Да и побоев он не заслужил, ибо оружием в драке не пользовался. Однако виноват! Забыл пословицу про кейтабцев.
О’Каймор вытащил скрутку и ухмыльнулся, растянув рот чуть ли не до ушей.
— Это верно! Кейтабцу только покажи серебро! Останешься без серебра и без шилака!
— Без серебра… — протянул Дженнак. — Пусть так и будет! Проигранное моим человеком останется у твоего.
— Справедливо! — опять повторил тидам. — Одному палки и чейни, а другому пустая сума… В назидание! Справедливо!
— Что до Цина Очу, — начал Дженнак, — то с чего бы ему вываливаться из хогана? Человек он в летах, но крепкий. Может, кто его подтолкнул? К примеру, Паннар-Са?
Можно сказать и так, благородный господин, можно сказать и так. Ар-Чога передает с «Сирима»: мол, вышел вчера жрец на балкон, чтобы сотворить Ночное Песнопение, воздел руки к луне и звездам, вдохнул воздуху, напрягся-а тут корабль покачнуло. Он и полетел вниз. Хорошо, не головой! И хорошо, что не за борт! Может, переселить его в нижний хоган? Пусть поет с палубы!
Дженнак покачал головой:
— Нет, так не годится, почтенный. Госпожа Чолла говорила мне, что в Арсолане положено славить богов с возвышенного места.
— А если он снова свалится? Нехорошо, мой господин, когда жрец падает, творя священное Песнопение! Люди подумают, дурная примета!
— Пусть лекарь присматривает за ним. Привязывает веревкой, коль есть нужда, — распорядился Дженнак. — Передай! И насчет драчунов тоже!
Тидам кивнул, подозвал сигнальщика, и вскоре над водой , рассыпалась звонкая дробь барабана. Барабаны с остальных четырех судов откликнулись: оба приказа были поняты и приняты к исполнению. Дженнак уже немного разбирал морской кейтабский код; память у него была хорошей, а слух привычен к грохоту била по упругой коже.
— На сегодня ты всех рассудил, светлорожденный, — заметил О’Каймор и потянулся к ящичку, стоявшему у правого его колена.
«Рассудил! — подумалось Дженнаку. — Не хуже, чем братец Фарасса!» На миг щекастая физиономия главы глашатаев мелькнула перед ним в ореоле из белых соколиных перьев, сменившись мертвым лицом Вианны.
«Рассудил! — подумалось Дженнаку. — Не хуже, чем братец Фарасса!» На миг щекастая физиономия главы глашатаев мелькнула перед ним в ореоле из белых соколиных перьев, сменившись мертвым лицом Вианны. Он отогнал оба видения. Смысл их был понятен давно: боги предупреждали его об опасности, о том, что, пока жив Фарасса, он, Дженнак, может последовать за возлюбленной в Великую Пустоту. Собственно, тот случай в Хайане…
Он покосился на перевязанный бок О’Каймора, но тидам словно не заметил его взгляда. Вытащив из ящичка табачную скрутку, он протянул ее Дженнаку:
— Позволь угостить тебя, светлорожденный!
То была привычная часть утреннего ритуала: О’Каймор пытался соблазнить его, а Дженнак отвергал соблазн. Особого смысла в том не было; многие воины-одиссарцы уже переняли кейтабскую привычку, и многим она пришлась по вкусу. И скоро с Островов начнут привозить в Серанну новый товар — такие вот коричневые палочки из туго скрученных листьев. Кейтабу — доходы, Одиссару — расходы!