Когда весть о случившемся дошла до Уриеса, Умбер, владетель его, разгневался, О’Каймор и островитяне тоже пришли в ярость, а одиссарцы, более выдержанные, омрачились лицом и начали точить оружие. Дженнак два всплеска просидел в одиночестве, в своем хогане, сжимая виски руками: тревожился он о Чолле и горевал об Итарре, о Цина Очу и воинах своих, что отправились в Чак Мооль хоть и по радужному мосту, но до срока. Потом пришли к нему О’Каймор, Саон, Чоч-Сидри и Грхаб, и первый из них произнес:
— Говорил ты часто, светлый господин, что Одисс помогает тем, кто не ленится шевелить мозгами. Так пошевели! И нечего предаваться печалям, как черепаха, у которой похитили последнее яйцо!
Саон же сказал:
— Тень твоя длинна, милостивый, и нельзя, чтобы люди наши видели, что она укоротилась. Воины ждут твоих приказов!
Чоч-Сидри напомнил слова из Книги Повседневного:
— Все на свете имеет свою цену: за плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы — потом, за любовь — любовью, за мудрость — страданием, за жизнь — смертью. То, что мы узнали об этих землях, также должно быть оплачено. Считай, мой господин, что ты заплатил судьбе жизнями наших воинов.
Что касается Грхаба, то он мудрых изречений не приводил, а сказал кратко:
— Переломи хребет ублюдку, балам.
И Дженнак, сообразив, что учитель говорит про Ута Лоуранского, поднялся, сотворил священный жест и ответил. Ответил так:
— Недолго проживет волк, заглянувший в глаза ягуару.
Но спешить он не собирался и не хотел класть своих воинов на мокрой скользкой скале под хольтом Ута. Торопливый койот бегает с пустым брюхом! — как говорил Квамма на фиратских валах. И потому Дженнак велел людям отложить мечи.
Согласно местным традициям, прежде всего полагалось послать вызов — кровоточащее сердце коня или его печень, что значило: берегись!., я приду, и ты лишишься того или другого! Братец Фарасса, пожалуй, так бы и поступил или отправил бы в Лоуран для устрашения все лошадиные потроха да еще и голову в придачу. Но Дженнаку убийство лошади казалось святотатством, а сам обычай кровавого послания непроходимой дикостью. Взяв сеннамитский метательный нож, тонкую стальную пластинку с заточенными краями, он призвал Синтачи, целителя и рисовальщика.
У того, разумеется, нашлись растворы, из коих приготовлялось едкое зелье, что делало камень и сталь подобными воску под раскаленной иглой. Им Синтачи вытравил фигурку человека с переломленным хребтом и закатившимися в ужасе глазами; это послание и отправили Угу, владетелю Лоурана. Смысл его был ясен: вот — оружие, а вот — рисунок на нем, и ты видишь, что даже твердая сталь покорилась моей руке. Поразмысли, глупец, что я сделаю с тобой?
Но Ут Лоуранский был, разумеется, не из пугливых: нож оставил себе, а передал голову посланца, воина из Уриеса, с воткнутой в глаз стрелой. После такого вторичного оскорбления Умбер три дня пил допьяна, рубил в ярости потолочные балки в Длинном Доме и поносил Мирзах, ленивую шлюху, не защитившую собственное свое добро. Ибо Чоар, молившаяся солнцу, отпрыску Мирзах, сама принадлежала богине, являлась ее жрицей и могла рассчитывать на ее покровительство. Выходит, Мирзах предала Чоар! Предала, допустив, чтоб поганый Ут, крысиное отродье, наложил на нее свои лапы!
Очухавшись, Умбер поклялся печенью Одона, что сровняет лоуранский хольт с землей. Но сказать такое было легче, чем исполнить, ибо наступил сезон дождей, называемый в северных лесах Эйпонны Временем Белого Пуха, а в Ибере — зимой. Горные тропинки покрылись льдом, в ущельях свистали ветры, море штормило, а склоны утеса, на котором сидел со своей дружиной Ут, обледенели, сделав его убежище неприступным. Вдобавок бойцов у лоуранского владетеля было втрое больше, чем в Уриесе, и это охладило пыл гневливого Умбера.
А Дженнак уже не гневался и лишь корил себя за опрометчивость. Не оттого ли отпускал он Чоллу туда и сюда, что не лежало к ней его сердце и не хотел он ее видеть? Слишком непохожей была эта девушка на Вианну, милую чакчан; слишком холодной, властолюбивой, расчетливой…
Впрочем, у каждого человека свое предназначение, думал Дженнак. Один, ягуар, подобный Грхабу, рожден для войн, для битв и осад, для схваток на суше и море; глаза его сверкают гневом, брови как грозовые тучи над горами, топор поднят к небесам; он готов поразить и правого, и виноватого, ибо ягуару не дано отделить истину от неправды, зло от добра. Другому, похожему на Иллара-ро, охотника-шилукчу, суждено странствовать. День за днем, год за годом меряет он шагами ровную дорогу или лесную тропу, пробирается сквозь болота и жаркие джунгли, преодолевает моря и горные хребты; он как птица, для которой вольный полет — жизнь, а запертая клетка — смерть. Иной же сидит на месте и плетет ковер из перьев или режет статуэтки из яшмы и нефрита; прекрасные ковры и прекрасные изваяния выходят из рук его, и тем он счастлив. А для кого-то радость — земля и то, что растет на ней: плодовые деревья, земляные плоды, пальмы, маис, сладкий тростник, цветы… Этот возделывает землю, поит ее водой, посыпает плодородным илом, ласкает руками и ступнями босых ног; он — муж, земля — его верная супруга. А кому-то дарован Одиссом талант постижения; взор его проникает за грань привычного, разум его острее наконечника стрелы, и все видит и слышит он: как растут и рушатся горы, как звезды слетают с небес, как убывают и прибывают воды, как дышат деревья и травы, как несется над равниной стремительный ветер. И все это может он взвесить, исчислить и понять — движение ветра и волн, смену жара и холода, света и тьмы; может, как мудрый Унгир-Брен, проникнуть в людские помыслы и разгадать волю богов.