Справа раздался голос Аскары:
— Горшки! Разом! Бросайте, помет койота!
Через два вздоха под стеной взметнулся огонь, взлетели вверх объятые пламенем обломки лестниц, изувеченные человеческие тела, обгоревшие пучки травы; клубы едкого черного дыма поплыли по ветру.
Тяжеленные горшки с горючим маслом являлись жутким оружием, куда более эффективным, чем жир и смола, растопленные в стоявших на треногах медных котлах. Аскара использовал это средство в самый подходящий момент, когда под стеной скопилось несколько сотен вражеских воинов. Но масло стоило недешево, привозилось издалека, и запас горшков в Фирате был невелик: еще дважды под насыпью вспыхнуло рыжее пламя, затем уцелевшие лестницы уперлись в частокол, свистнули ремни с крюками, и отанчи полезли на стену.
Дженнак не успел рассмотреть их; наконечники копий целились в него, сверкали лезвия бумерангов и топориков, щиты, украшенные понизу бахромой из перьев, колыхались перед глазами. Клинки его словно сами собой поднялись и рухнули вниз, что-то чиркнуло о наплечник, застряв в шипах, под ударом копья глухим гулом отозвался панцирь, упрочненный железными накладками. Он стоял на помосте шириной в четыре локтя, тянувшемся с внутренней стороны стены; рубить отсюда было удобнее, хотя и его могли достать стрелой или метательным ножом.
Где-то слева мелькали, крутились железный посох Грхаба и его огромный топор с похожим на крюк лезвием; за глухим ударом и треском костей неизменно следовал стон, вопль или яростный вскрик, смотря по тому, какие звуки испускал тасситский воин, вступая на дорогу в Великую Пустоту. Этим утром все тропы, что вели туда, были переполнены, и погибшие бойцы, стеная, тащились по равнинам, устланным пылающими углями, шли сквозь заросли ядовитого кустарника, стонали в зубах жутких чудищ, перебирались через реки лавы, ломали кости, падая с черных остроконечных скал. Они были уже мертвы, но, чтоб заслужить прошение и покой, телам их предстояло испытать все муки, все страдания, уготованные для тех, кто творил бесчинство; а что могло считаться большим грехом, чем неправедно пролитая людская кровь? Только одно: если кровь та алого цвета… Но Дженнак знал, что ни принадлежность к божественному роду, ни зеленые глаза и светлая кожа его не защитят, ибо знаки эти никто не разглядит в горячке боя, да еше под шлемом и доспехом. К тому же о тасситах говорили, что они чтят лишь своих вождей, потомков Мейтассы, и, подобно дикарям из Земли Тотемов, не боятся поднять руку на светлорожденного из чужого Очага.
Его меч рассек плечо отанча, взбиравшегося по лестнице, под шипами боевого браслета хрустнул череп другого… Скольких он уже убил? Десять, двадцать? Они лезли на стену, словно почуявшие мед муравьи, и казались такими же упорными, бесчисленными, алчными, но все это были люди, — и, отправляя их одного за другим в царство Коатля, Дженнак не испытывал радости. Как утверждали жрецы, в Чак Мооль вел лишь один легкий путь и тысяча тяжелых — их и изведают тасситские воины. Подобная мысль ужасала; правда, Дженнак надеялся, что для павших бойцов Одиссара Коатль выстроит мост из радуги или расстелет ковер, сотканный из лунных лучей. В конце концов, они всего лишь защищались!
Слева раздался предупреждающий рев Грхаба, и новая шеренга лестниц ударилась о стену. Теперь по ним лезли воины в кожаных куртках, с перьями серого кречета в волосах, вооруженные топорами на длинных рукоятях; над ними вздымались шесты с двумя бычьими хвостами. Люди из Клана Коконаты! Неужели тасситский вождь решил бросить в бойню лучший из своих отрядов? Не оттого ли, что сопротивление почти сломлено?
Покрывшись холодной испариной, Дженнак отпрянул от бруствера, бросив взгляд направо, поверх стены. Нет, Аскара со своими людьми еще сражался, и убитых среди них было не так много… Повсюду молниями блистали одиссарские копья, вздымались секиры; санрат, извергая неслышные в грохоте схватки проклятия, крутил огромным клинком, похожим на серп ущербной луны. Сейчас, покрытый кровью, с яростно пылающими глазами, он ничем не напоминал журавля — да и облезлого койота тоже; скорее одного из сеннамитских демонов, приспешников Хардара.
— Не зевай! — Грхаб оттолкнул посохом лестницу, увешанную телами.
Сейчас, покрытый кровью, с яростно пылающими глазами, он ничем не напоминал журавля — да и облезлого койота тоже; скорее одного из сеннамитских демонов, приспешников Хардара.
— Не зевай! — Грхаб оттолкнул посохом лестницу, увешанную телами. — Не зевай, балам! Не то, клянусь гневом Коатля, получишь топором по башке!
Его посох завертелся, словно крылья ветряка, сшибая тасситов вниз; кто-то из них подставил рукоять топора, она хрустнула, точно сухая ветвь, и отлетевшее лезвие поразило воина в висок. С долгим протяжным воплем он рухнул к подножию насыпи, на деревянный помост, скользкий от крови. Дженнак, очнувшись, послал туда еще двух степняков.
Внезапно их напор ослабел, лестницы упали вниз, кожаные веревки провисли — но где-то справа громом раскатилось: «Харра! Харра! Харра!» Подняв глаза, Дженнак увидел за морем бурых крупов и оперенных щитов всадника в пышном головном уборе; подняв руку, тот словно тянулся копьем к груди одиссарского наследника. Миг, и эта иллюзия исчезла; он сообразил, что вождь показывает на середину вала, направляя туда воинов.