Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа.
А что — засиделся какой-нибудь чудак на другую букву в полковниках и решил проявить служебное рвение.
Вот тогда я не выдержал по-настоящему и потребовал, чтобы меня поставили перед светлыми очами генерал-аншефа. Очень сильно потребовал.
Поскольку случилось это глубокой ночью, экстренно выдернутый на допрос заспанный майор разозлился ещё сильнее. Меня как следует отдубасили. Хорошо кожа стала дублённой, и я пострадал больше морально, чем физически. Чтобы меня изувечить надо постараться, а здешние умельцы спецам из Тайной Канцелярии в подмётки не годятся. Понятно, что больно и неприятно, но терпеть я научился, так что проглотил горечь обиды, пересилил болевые ощущения и с удвоенной энергией начал настаивать на встрече с генерал-аншефом.
— Будет он на тебя время тратить, пёс смердящий! — рявкнул майор.
Хлоп! Здоровенный кулак угодил мне в лицо. Вроде не в первый раз врезали, уже успел притерпеться, привыкнуть — если можно так выразиться, но сейчас меня аж затрясло. Остатки благоразумия испарились в два счёта. В порыве бешенства я так наподдал майору, что он пролетел метра два, пока не впечатался в стену.
Подскочили солдаты, повисли на плечах, сбили с ног, уволокли в камеру. Там я решил: всё, абзац котёнку. Теперь точно грохнут. Но, удивительное дело, эта выходка сослужила добрую службу. Или сработало настойчивое упоминание имени Ушакова. Провернулись шестерёнки сыскного механизма, кто-то хорошенько подумал и решил с огнём больше не играть.
Утром следующего дня меня посадили в лодку и под усиленной охраной повезли в Санкт-Петербург. Парней оставили в Кронштадте. Я справедливо полагал, что их могут свести в могилу, и пообещал выручить в максимально сжатые сроки.
— Только продержитесь! Ни в коем случае ничего не подписывайте, на себя не наговаривайте, — попросил я друзей, перед тем, как меня вывели из камеры.
Шпагу мне и не подумали возвращать, о деньгах, которые были у меня в момент задержания, никто даже и не заикнулся, как будто их и в природе не существовало. Но маточники снова никого не заинтересовали. Они по-прежнему оттягивали мои карманы. Судьба, подумал я.
Лодка причалила к набережной, оттуда мы направились пешком к Петропавловской крепости. Полоса везения продолжилась: моего давнего недруга Фалалеева сегодня не было на дежурстве. Конвоиры сдали меня под расписку незнакомому, но весьма предупредительному канцеляристу, которому хватило ума сообразить, что я действительно являюсь порученцем Ушакова.
— Кто ж вас так отделал, милостивый сударь? — произнёс чиновник, внимательно разглядывая мои синяки и шишки.
— Никто. Поскользнулся и упал, — хмуро пробурчал я, понимая, что развивать тему недавних побоев бессмысленно, тем более что в прошлом году сам сполна хлебнул в стенах этого почтенного заведения. Рубцы на спине остались до сих пор, а вежливый доктор Джон Кук обещал, что к старости мои кости будут предвещать погоду не хуже барометра.
Всесильный генерал-аншеф, никогда не изменявший своим обычаям, обычно дневал и ночевал на работе. Поговаривали, что он и дома почти не бывает. Но в данный момент Ушаков находился с ежедневным докладом у императрицы, так что мне позволили привести себя в порядок. Уже после того, как я вымыл лицо, отряхнул потерявший первоначальный лоск походный костюм и подремал с полчасика, пришёл доктор, обработавший мои раны. Затем меня напоили чаем и повели в кабинет великого инквизитора.
Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей — 'генералом с бабьим лицом', был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком.
Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом право не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.
— Явился, ерой, не запылился, — шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. — Долго ж тебя носило.
— Так точно, долго, — гаркнул я во всю ивановскую. — Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привёз детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена. Ушаков без интереса посмотрел на маточники.
— Рассказывай…
Зачем я только пёр их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.
Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:
— Эвана как! Ладно, попляшет у меня этот князёк, слёзами кровавыми утрётся. Ещё чего вызнал?
— Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путём через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к 'Слову и делу'. Ушаков помрачнел.
— Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.
— Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, — удивился я.
— Всё равно, не надо трепать 'Слово и дело' впустую. Не для того учинено.