Чтобы как-то скрасить дорогу, я стал практиковаться в изучении польского. Михай, хоть и без сильного удовольствия, помогал. Давно замечено — чем больше языков знаешь, тем легче осваивать новые, поэтому к концу недели я уже вполне сносно изъяснялся по-польски, используя самые простые и распространённые обороты. Разумеется, беглая речь ставила меня в тупик, но сказать что-то элементарное и при этом быть понятным собеседнику я уже мог. На практике большинство людей обходится довольно скромным словарным запасом.
Нам принесли жареного поросёнка, овощное рагу, хлеб. С моего дозволения шустрая служанка притащила из погреба кувшин венгерского вина. Оно оказалось кисловатым и не очень хмельным, но я всё равно дал девушке лишнюю монету 'на чай'. Настраивать против себя прислугу не хотелось.
После сытного ужина задули свечи и улеглись спать. И хотя позади остался день утомительной скачки, а тело устало и нуждалось в отдыхе, сон не приходил. Всему виной был разговор с баронессой, растревоживший и без того неспокойную душу.
Я не собирался корить себя за то, что поддался просьбе Карла и заехал в родовое имение фон Гофенов. Многое побудило сделать этот крюк: и понимание, что в глазах кузена совершу, чуть ли не святотатство, если не заеду к матери, и изрядная толика любопытства узнать что-то о настоящем Дитрихе, да и та частица от него, что осталась где-то в глубине, жаждавшая хоть на пять минут повидать дорогое ему существо, — всё это наложилось друг на друга. Воля моя поддалась. Я не мог противостоять внутреннему натиску. Страх перед разоблачением, элементарная осторожность и здравый смысл оставили меня. И, наверное, не зря.
— Простите меня, — извиняющимся тоном сказала баронесса. — Я пришла, чтобы узнать, что произошло с моим сыном?
Точно также началась наша встреча на маленькой мызе где-то под Митавой. Я подумал, что женщина снова хочет меня в чём-то укорить, и не придал большого значения тоске, которая прозвучала в её словах.
— Со мной всё в порядке. Ваши упрёки в моей невнимательности справедливы, выводы сделаны. Обещаю писать раз в неделю, а то и чаще, — с наигранной усмешкой сказал я.
— Бросьте, — устало произнесла баронесса. — Вы действительно не мой сын. Отставьте шутки в сторону, они только унижают меня. Обмануть мать невозможно.
— Ничего не понимаю. Мама, почему ты решила, что я не твой сын? — удивлённо спросил я.
— Я слишком хорошо знаю Дитриха. Есть тысячи мелочей, выдающих постороннего человека: как он ведёт себя, как разговаривает, как ест, как спит… Сначала я не придавала им внимания, отгоняла подозрения прочь, но, не сомкнув глаз этой ночью, поняла: вы не тот, за кого себя выдаёте.
— Что ты говоришь, мама?!
— Прекратите! Прекратите, пожалуйста! — с надрывом сказала женщина. — Перестаньте измываться над матерью.
— Как скажешь, мама, — подавлено произнёс я.
— Не называйте меня матерью. Вы — не Дитрих. Но, Боже, как вы похожи на моего сына! Если бы я не рожала в здравом уме и трезвой памяти, то решила бы, что вижу его брата-близнеца. Но я хорошо помню, что у меня был всего один сын. И вы — точно не он. Скажите, Дитрих, настоящий Дитрих, жив? — с такой надеждой прошептала мать, что я почувствовал, как во мне что-то оборвалось.
В горле встрял сухой комок, слёзы навернулись на глаза. Что я мог сказать этой женщине? Правду? Но как это немилосердно и тяжело говорить, что её единственный ребёнок погиб, в тело его вселилась чужая душа, а от того Дитриха, которого она когда-то выпестовала, осталось только непонятное ощущения лёгкого, почти невесомого присутствия.
А если солгать? Нагромоздить груду лжи, сослаться на ушиб во время падения с коня, пытки в Тайной канцелярии, наплести вагон и бочку арестантов… Лишь бы дать ей успокоение, основанное на полной фальши. Могу ли я поступить таким образом с матерью? Нет, это выше моих сил. И, не потому что безмозглый дурак, бесчувственная скотина или что-то ещё в этом роде. Просто врать матери — кощунство.
Просто врать матери — кощунство. Она заслужила правду, какой бы страшной та ни была. Святая ложь не заслуживает высокого титула.
Я заговорил. Тяжело объяснять вещи, о которых и сам-то имею весьма смутное представление, но всё, что я мной рассказал, было чистой правдой, во всяком случай такой, как мне представлялось. И что самое странное — баронесса поверила. Наверное, потому что материнское сердце действительно способно отличить где правда, где ложь.
— Значит, Дитрих внутри вас? — спросила баронесса, осторожно касаясь моей груди.
— Да, — я не стал дёргаться в сторону, понимая, что ласка предназначается её сыну. — Если быть точным — какая-то его частица, осколок души. Даже не знаю, как это объяснить.
— Тогда не пытайтесь… А он может что-то сказать мне?
— Нет, я лишь ощущаю его присутствие. Лёгкое раздвоение сознания в некоторых ситуациях. Он очень слаб и не может взять контроль над телом. Я не понимаю, почему он вообще остался. Если верить человеку, из-за которого это случилось, Дитрих умер, ушёл на тот свет. Хотя, кажется, мы и в правду не исчезаем бесследно. Большего, извините, сказать не могу. Не потому, что не хочу, а потому что не знаю. Простите, меня, пожалуйста.