Однако нужно был как-то кончать с показательным судом, талантами помещика превратившегося в балаган.
— Есть еще пострадавшие от барина? — спросил я крестьян.
Ответом был общее молчание. Больше желающих выходить на посмешище не оказалось.
— Тогда сделаем так, — громко, что бы все слышали, объявил я, — вон там, у шалаша, лежат желуди, пусть каждый возьмет по одному. Потом все по очереди войдут в шалаш и если считают, что барин виноватый, кладут свой желудь в котел. Всем понятно?
Крестьяне не ответили, молча смотрели на меня, и никто не двинулся с места. Тогда я подозвал Николаевича и растолковал ему как нужно голосовать.
— Теперь своими словами объясни все это мужикам, — попросил я. — Боюсь, они меня не понимают.
— Что тут понимать, — ответил он. — Только боязно людям на себя чужой грех брать!
— Какой же в этом грех? — уже теряя терпение, спросил я. — Вы что хотите, как прежде жить под его властью? Ваше дело, живите, только не жалуйтесь, когда он на вас новую опричнину натравит!
— Это конечно так, ваше благородие, с нашим барином не сладко, — согласно кивнул головой Николаевич, — только может лучше ему петуха красного пустить, чем так-то с желудями? Как бы из этого чего дурного не вышло!
— Ничего плохого не выйдет, это я вам обещаю, — сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать благим матом. — Веди людей, пусть делают, как я велел.
Николаевич подошел к толпе и начал ее уговаривать, а Павел Петрович одарив меня насмешливым взглядом, опять уселся на свой стул.
— Что будем делать, если они не захотят его приговорить? — тихо спросила меня Матильда.
— Отпразднуем победу Павла Петровича, — ответил я. — Зря мы, что ли взяли с собой вино из охотничьего дома. Пусть сам попробует то, чем поил людей!
Матильда подумала, улыбнулась и чуть не поцеловала меня в щеку, но почему-то в последний момент удержалась.
Опять к нам подошел Николаевич, смущаясь, сказал, что бабы брать в руки желуди отказываются, говорят не женское это дело.
— Пусть мужики голосуют, ну, в общем, кладут эти гребаные желуди! Или это и не мужское дело? — зловещим голосом спросил я. — Опричников они без суда убили, а теперь всего боятся! Иди и скажи мужикам, будут ломаться, начальство их ох как не похвалит! Мало им не покажется! И вообще, всех запорю!
Николаевич заметно струхнул, быстро вернулся к односельчанам, что-то им сказал, после чего толпа двинулась к шалашу для голосования. Там тоже вышла заминка, никто не хотел быть первым, но Николаевич как-то вопрос уладил и наконец, «процесс пошел», как когда-то говаривал Михаил Сергеевич.
Павел Петрович «сидючи» на стуле, с насмешливой улыбкой наблюдал за всем происходящим. Видно было, что его откровенно веселит наша беспомощность в обращении с крестьянами.
Что делали мужики, попадая в шалаш, я не знаю. Но задерживались они там подолгу. Мы с Матильдой реально устали ждать, пока, наконец, проголосовал последний из осмелившихся принять участие в суде. Теперь, после выполнения своего долга, настроение у крестьян улучшилось. Чувствовалось, все с нетерпением ждали, что последует дальше.
— Теперь принеси котел с желудями, — попросил я какого-то парня, особенно нетерпеливо заглядывающего в пустой шалаш.
— Чего, ваше сиятельство, принести? — не понял он.
— Котел, в который вы бросали желуди, — терпеливо объяснил я.
— А почему я? Как чуть что, так сразу я! Это, ваше сиятельство, не по-православному!
Парня я видел впервые в жизни, с какой печки его уронили, не знал, потому, не втягиваясь в пререкания, сам полез в шалаш. Там посередине стоял чугунный котел для каши, в которой не оказалось ни одного желудя. На такое я не рассчитывал, думал, что проголосует, по меньшей мере, хотя бы половина. Потом подумал, что может быть, кто-то просто стащил желуди. Мало ли, вдруг пригодятся в хозяйстве!
— Дормидонт! — закричал я. — Иди-ка сюда!
В шалаш на четвереньках влез Дормидонт и, не вставая с колен, вопросительно уставился на меня.
— Ты голосовал? — спросил я, уже сам, не зная, ругаться мне или смеяться.
— А как же, ваше сиятельство, — согласно закивал он головой. — Как все, так и я.
— И клал желудь в котел?
— Э…, — протянул и начал пятиться задом к выходу.
— Так клал или не клал?! — рявкнул я.
— Не то что бы клал…, — начал он и замолчал.
— А когда ты здесь был, в котле желуди лежали?
— Не то чтобы лежали…, — ответил он, выползая наружу.
Я тоже вылез из шалаша и встал перед электоратом. Он с таким интересом на меня смотрел, словно надеялись увидеть или услышать что-то необыкновенное. Наступила такая тишина, что стало слышно как в глубине леса, поскрипывают друг о друга на ветру деревья. Крестьяне, не дыша, ждали, что я скажу.
— Ну, ваше счастье, смерти барина вы все как один не захотели, теперь он сам вами займется! — подвел я итоги голосования.
Крестьяне, не дыша, ждали, что я скажу.
— Ну, ваше счастье, смерти барина вы все как один не захотели, теперь он сам вами займется! — подвел я итоги голосования.
Все взоры устремились на Павла Петровича, который наблюдал за происходящим со своего покойного места. Полюбовавшись барином, крестьяне, как по команде, опять повернулись ко мне.