Мы с Дормидонтом все-таки перезарядили мушкетоны, и теперь я мог спокойно наблюдать за «развитием» боя. Обе стороны затаились и ничем не выдавали своего присутствия. Между тем быстро темнело. Уже дальний от нас край поляны, за которым скрылись в лесу «опричники» начал растворяться в серых вечерних красках. Освободившийся от армяка раненный почему-то пополз не вслед за товарищами, а прямо на крестьянскую засаду. Что с ним там стало, нам видно не было, но крик его резко оборвался. Потом ярко вспыхнула одежда на убитом командире, костер взметнул вверх фейерверк искр, и отвратительно запахло горелым мясом.
Я все не мог определиться кому больше на руку наступающая ночь, нам или противникам. Решил, что все-таки нам, крестьяне знают этот лес, а «опричники» попали сюда впервые. Сзади раздался шорох. Я обернулся. Низко пригибаясь к земле, к нам крался Николаевич. Он был уже рядом, когда с противоположной стороны в лесу раздался выстрел, и пуля глухо ударила в березу шагах в пяти от нас. Мужик как подкошенный упал на землю и жалобно спросил:
— Меня не убили?
— Не убили, — успокоил я. — Ну, как там ваши, очень боятся?
— Вот я страху-то натерпелся! — не отвечая на вопрос, пожаловался Николаевич. — Ты, ваше благородие, видел, как он в меня жахнул?! А пуля как засвистит!
— Видел, ты настоящий герой! — соврал я. — Ну, и что мы дальше будем делать? Теперь придется ваших опричников по всему лесу ловить!
— Не, они еще объявятся, — успокоил он. — Барина-то они побольше нас боятся. А Фильку Бешеного ты хорошо успокоил, вон, смотри, он уже в аду горит!
Такая прямолинейность в понимании геенны огненной меня умилила.
— Он у них был за старшего? — уточнил я. Мужик кивнул. Со стороны «опричников» опять выстрелили, и пуля провизжала высоко над головами.
Николаевич вжал голову в плечи и поделился впечатлением:
— Пугают!
— Эй, мужики! — закричал какой-то человек нарочито грубым голосом. — Лучше покоритесь! Смотрите, барин вас за самовольство не похвалит!
— Кто это? — спросил я крестьянина.
— Кондрат Рябой, — ответил он. — Первый после Фильки душегуб, любит на бабах ездить!
— Это как так ездить? — заинтересовался я, не поняв глубины мужицкой аллегории. По большому счету, какой нормальный мужчина этого не любит!
— Обыкновенно, запряжет в телегу и ездит! Такой баловник, что не приведи Господи! Сядет на облучок в красной рубахе, заставит баб рубахи поднять, а сам их кнутом по ж…м охаживает.
— Ни фига себе, у вас, что, здесь все извращенцы?! — воскликнул я.
— Чего говоришь у нас? — не понял Николаевич.
— Чего говоришь у нас? — не понял Николаевич.
— Шалунов, говорю, у вас больно много для одной деревни. Надо бы подсократить.
Николаевич и теперь ничего не понял, но я объяснять не стал, обратился напрямую к «баловнику».
— Кондрат, слышишь меня? — позвал я.
— Это кто там такой квакает? — отозвался он. — Чтой-то я голоса твоего не признаю! Никак Семка?
— Нет, не Семка, ты меня покуда не знаешь. Ты, Кондрат, жить хочешь?
Любитель эротических фантазий отозвался не сразу, но все-таки ответил:
— Кто же не хочет! — крикнул он в ответ, не так уверенно как раньше.
— Тогда собирай свое воинство, и все на коленях ползите к костру! — предложил я. — Не послушаетесь, никого не пощажу, всех живота лишу!
— Да ты кто такой? — закричало сразу несколько голосов.
— А вы у вашего Фильки Бешеного спросите, я его уже и на том и на этом свете поджариваю! — закричал я, насколько возможно, «демоническим» голосом.
В рядах противника наметилось явное замешательство. Командир действительно горел в огне, правда, не синим адским пламенем, но достаточно наглядно. Мне долго не отвечали, потом все тот же Кондрат, попросил:
— Мужики, слушайте меня, сами вернетесь в деревню, барин вас простит! Ослушаетесь — проклянет!
— Может и правда простит? — спросил меня Николаевич. — Кондрашка зря болтать не станет!
Нет, не зря товарищи Ленин и Сталин так не любили крестьян. С ними в революцию лучше не соваться!
— Кондрат, ты слышал, что я вам приказал? — громко спросил я. — Учти, время пошло!
— А вот мы сейчас проверим, какой ты грозный! — вместо Кондрата, ответил другой голос. — Ребята, разом, навались!
Из леса выбежали несколько человек, и бросились на мой редут. Уже было совсем темно, что видны были только их силуэты. Пробежать поляну было делом нескольких секунд. Я едва успел вскинуть мушкетон и выстрелить. Пороховая вспышка вырвала из темноты несколько лиц, и кто-то отчаянно завопил. Я вскочил с двумя пистолетами в руках, но стрелять оказалось не в кого, атака кончилась так же внезапно, как и началась.
Совсем близко он нашего бревна жалобно стонал раненный. Испуганные лошади метались по становищу, руша шалаши.
— Пойду, посмотрю, что с ним случилось, — сказал я мужикам.
Дормидонт попытался возразить, но я не слушая, подошел к упавшему человеку. Тот лежал на спине. Рук видно не было, только светлое пятно лица.
— Помоги, добрый человек, Господом молю, — попросил он, протягивая мне левую руку. — Не дай помереть без покаяния!
Почему-то голос раненого показался мне фальшивым. Только что он кричал от боли и вдруг заговорил, льстиво, просительно и главное совсем в другой тональности. Я поостерегся неожиданностей, вытащил саблю и концом клинка дотронулся до его груди.