— Вороново, там имение московского главнокомандующего графа Ростопчина, — ответил я.
— Федора Васильевича! — обрадовалась Матильда. — Я его хорошо знаю, он за мной ухаживал! Как чудесно, нам непременно нужно к нему заехать!
— К кому? К Ростопчину? Что ему делать в имении, там же французы!
— Да? Я совсем о них забыла! Но может быть он все-таки там?
Честно говоря, я бы и сам с удовольствием познакомился с этим неординарным человеком. Стоит только напомнить, как он охарактеризовал Декабрьское восстание 1825 года: «В эпоху Французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками». Мне кажется, известный анекдот времен перестройки о лозунгах Октябрьской революции, вышел из этого высказывания. Узнав о том, что хочет восставший народ, внучка декабриста, восклицает: «Мой дед хотел, чтобы все стали богатыми, а эти люди хотят, чтобы все были бедными».
Кое-что, зная о разнообразных способностях Ростопчина, я бы не стал закладывать душу, утверждая, что его нет поблизости. Однако то, что московского генерал-губернатора нет в Вороново, подмосковном Версале, можно было утверждать смело.
— Там сейчас, скорее всего, штаб Бонапарта, — сказал я.
— Вот и прекрасно, давай поедем туда! Я хочу его увидеть!
— Наполеон тоже за тобой ухаживал? — ревниво поинтересовался я.
— Вот еще, я его даже в глаза не видела! Ну давай съездим, скажем, что мы с пакетом от какого-нибудь маршала!
— Ничего не получится, ты еще можешь выдавать себя за корнета Жана Демьена, а вот как я с моим французским языком никак не могу быть вахмистром Шарлем-Франсуа Шеве. И не думай! — воскликнул я, догадавшись, что у нее на уме. — Твоим глухонемым братом я тоже быть не хочу! И забудь о Бонапарте! Он нам не по зубам!
— Жаль, — кротко сказала Матильда, — вот если бы ты согласился меня послушать…
Но именно этого я делать не хотел, пришпорил лошадь, и так и не дослушал, вероятно, очень заманчивое предложение.
Дорогу, по которой мы ехали, я знал довольно хорошо, правда, в том виде, который она приобрела в конце двадцатого века. Сейчас, да еще ночью, понять, где мы находимся, было практически невозможно.
— Свернем? — спросил я Матильду, увидев какой-то проселок, уходящий в поле. — Любая дорога куда-нибудь ведет…
Она не отвечая, повернула, я поехал следом, и мы сразу же оказались в полной темноте. Даже разглядеть с высоты лошади, что у нас под ногами, я не смог. Ни луны, ни звезд за плотными низкими облаками видно не было, и мы как будто поплыли в плотной, угольной черноте ночи.
— Ты, что-нибудь видишь? — спросил я Матильду, удивляясь, что она долго молчит.
Она не ответила, и только когда я снова окликнул, слишком бодро сказала, что не видит ни зги.
— Ты бы лучше не спала в седле, а то еще свалишься, — посоветовал я. — Если не можешь удержаться, лучше разговаривай.
Под копытами лошадей смачно, чавкала размокшая земля. Порывистый ветер временами бросал в лицо колючие капли дождя со снегом. Мы ехали неведомо куда, лишь изредка перебрасываясь «контрольными» фразами.
— Чувствуешь, откуда-то пахнет дымом? — спросила женщина, когда я опять начал подозревать, что она задремала в седле.
Я втянул в себя прелый осенний воздух.
— Воздух как воздух, тебе просто кажется.
— Дым печной, — определила она.
Чем печной дым отличается от дыма, скажем, костра, я не знал и поверил ей на слово. Где-то слышал, что у женщин обоняние на порядок лучше, чем у мужчин.
— Смотри в оба, — предупредила она, — мы к чему-то подъезжаем.
Я опять принюхался, и мне показалось, что действительно воздух немного пахнет дымом.
— Видишь околицу? — опять спросила Матильда.
— Ничего не вижу, — сердито ответил я.
— Да вот же она!
Мне сделалось обидно, что и обоняние, и зрение у нее лучше, чем у меня. Матильда на мой тон внимания не обратила и поставила в известность:
— Слева от нас изба. Будем проситься на ночлег?
Я остановил лошадь, спрыгнул на землю, пошел туда, куда она указала, и скоро действительно, натолкнулся на бревенчатую стену. Теперь ориентироваться стало легче, я пошел вдоль нее, пока не нащупал дверь. На стук скоро откликнулся старческий голос, спросил, как водится:
— Кого Бог несет?
— Хозяин, пусти двух путников переночевать, — попросил я.
— А кто такие будете?
— Военные, сбились с пути.
Старик затих, видимо о чем-то думал, потом неуверенно, сказал:
— Я бы пустил, да места у нас мало.
Я намек понял и сказал, что мы заплатим. Обещание его заинтересовало, но сразу он не согласился и уточнил:
— А чем платить будете?
У меня ничего кроме французских денег не было, и я замешкался с ответом, вместо меня в торг вступила Матильда:
— Ассигнациями.
— Не, нам фальшивых бумажек не нужно, — разочаровано сказал старик.
— У меня не фальшивые, а настоящие, — рассердилась она.
— Кто же их теперь разберет, дайте рупь серебром и ночуйте на здоровье.
— Хочешь, серебряные пять франков, — предложил я, — это больше рубля.
Старик так долго думал, что я решил, что он так никогда и не ответит, но он подал-таки голос:
— Не врешь, что серебро?
— Нет, не вру.