— Нет, но точно не сегодня, — и чтобы не нарываться на подобные вопросы в будущем, добавил. — Людям времени своего смертного часа лучше не знать, иначе жизнь превратится в ад, придется считать каждую минуту. Ты бы хотела знать, когда умрешь?
Матильда подумала, и покачала головой. Я этого в темноте видеть не мог, но представил, как она это делает и, похоже, не ошибся.
— Нет, наверное. Я смерти не боюсь, больше боюсь старости, — добавила она. — Молодость так быстро проходит…
— Смотри, как сильно горит! — вернул я разговор в прежнее русло.
— Я знаю, ты на меня обиделся, но я правда так захотела спать…
— Сон — святое дело, — сказал я, чтобы закрыть тему. — Пойдем досыпать, все равно помочь мы не успеем.
— Пойдем, — согласилась она.
Мы вернулись в избу. Я сразу снял мундир, сапоги и лег. Признаюсь, не без тайного умысла, какого, говорить, думаю, этому нет надобности. Матильда напротив ложиться не спешила, присела к столу, подперла щеку рукой и неотрывно смотрела на свечу. Я самоуверенно надеялся, что она в этот момент думает обо мне, хотел, ее успокоить, что обижаться на нее, у меня особых причин нет, и у нас еще все впереди, но она, не взглянув на меня, дунула на огонек и отправилась спать на свою лавку.
Чего, чего, но такого к себе отношения я никак не ожидал. Правда, скрипеть зубами не стал, но твердо решил, что всякие отношения с «французской шалавой» прекращаю. Хватит этой натурализованной иностранке измываться над русским человеком!
— В упор ее больше видеть не хочу! — твердо решил я.
Я закрыл глаза и попытался заснуть. Может быть, мне это и удалось, но тут за печкой застрекотал сверчок и окончательно вывел меня из равновесия. Я уже хотел встать и выйти наружу, но меня опередила Матильда. Спросила нарочно тихо, чтобы, если сплю не разбудить:
— Тебе не холодно?
Я сначала не хотел отзываться, но потом, все-таки, вежливость победила обиду, и ответил:
— Немного.
— А я совсем замерзла.
Поверить в это было трудно, в избе было тепло, а она еще и укрылась бараньим тулупом. Опять я собрался промолчать, но как-то так вышло, что предложил против собственной воли:
— Тебя погреть?
— Пожалуйста, если тебе не трудно.
Удивительно, но эта простая, бытовая просьба, тотчас пересилила все мои принципы и зароки. Я тотчас подхватился и в два шага достиг ее лавки.
— Ну, куда ты так спешишь, сумасшедший! — прошептала она, когда я сжал ее в объятиях. — Что же ты раньше не пришел, я ждала, ждала…
Это было так по-женски, сваливать вину с больной головы на здоровую, что я и не пытался оправдаться, просто не ответил. Да и не до разговоров нам было. Сошлись, можно сказать, два космоса, две эпохи, два пола. О том, что случилось той ночью, можно говорить только стихами.
О том, что случилось той ночью, можно говорить только стихами. Пусть не своими, испанского поэта Гарсиа Лорки.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой,
До первой утренней птицы
Меня этой ночью мчала
Атласная кобылица…
Не прекращаясь ни на минуту, длинным, протяжным, почти колокольным звоном, гудел вдалеке набат. Кто-то не жалея рук, колотил и колотил по звонкому железу. Яростно стрекотал за печкой сверчок…
— Давай останемся здесь еще и завтра, — сказала Матильда, когда ни на что иное, кроме разговоров у нас больше не было сил.
Я положил ее всклоченную головку себе на грудь, кончиками пальцев перебирал волосы, дотронулся до раковины уха.
— Щекотно, — сказала она. — Ты еще хочешь?
— Хочу, только пока не могу, — ответил я, удивляясь, откуда столько силы у этой хрупкой женщины. — Может быть, немного поспим?
— Видишь, уже хочешь спать, а еще хвастался, — засмеялась она. — Все вы такие…
Я не ответил, глаза закрылись сами собой. Я попытался их открыть, но вполне трезво осознал, что уже выключился из реальности и сплю.
Потом было пробуждение. Надо мной нависал староста и тряс за плечо. Я с трудом понял, что происходит и проснулся.
— Барин, — бубнил староста, — вставай, у нашего барина рига сгорела! Всю ночь тушили!
— Ну и что? — сердито спросил я. — Мне-то что за дело?
— Как же, все-таки пожар. Мало ли что! — нерешительно сказал он.
— Я слышал набат. Сам дом не пострадал? — вынуждено включился я в разговор.
— Нет, только рига. Хлеба там было… А что, твой товарищ, барыня?
Я посмотрел на своего крепко спящего «товарища». Он разметался на широкой лавке так, что сполз укрывавший тулуп, и скрывать его принадлежность к прекрасной половине человечества было бессмысленно. Я ревниво прикрыл Матильду от чужых глаз и подтвердил его смелую догадку:
— Барыня, но это военная тайна. Ты умеешь хранить тайну?
— Не знаю, — ответил он. — А что это такое?
— О том, что ты видел, никому нельзя говорить. Это секрет!
— А! Тогда ладно. Наше дело маленькое. Барыня так барыня. Ваше дело военное, мне только то чудно, что она с саблей. Опять же скоро обед. Здесь есть будете или у барина?
— Здесь. Мы, наверное, тут пока останемся. Хозяева не обидятся?
— Чего им обижаться, вы же не за так, а деньги платите. За деньги все можно. Во даже самого Христа за тридцать серебреников продали. Понятное дело.