Тем больше времени у меня оставалось.
Я прикоснулся к волосам трупа — длинным, шелковистым, молочно-белым. Миссис Содер было почти сто лет, когда она умерла, и из-за старческого горба тело странным образом искривлялось на столе. Первое, что ты делаешь с телом, — это, естественно, убеждаешься, что оно мертво. Когда закончишь работу, оно будет мертво однозначно, так что лучше выяснить это до начала.
В одном из ящиков у нас лежало маленькое зеркальце, и я поднес его к носу тела. Если оно живое, даже в коме, зеркало затуманится от дыхания. Держа зеркало, я досчитал до двадцати, но ничего не заметил. Оно не дышало. Я убрал зеркало и вытащил швейную иглу, тонкую и острую, но достаточно большую, чтобы удобно держать в руке. Я принялся колоть кончики пальцев трупа — неглубоко, чтобы не порвать кожу, но достаточно сильно, чтобы вызвать у живого человека непроизвольную реакцию. Безуспешно. Тело было мертво.
Я подтащил передвижную раковину, ведро на стойке с колесами, и поставил под головой тела. Второй шаг при бальзамировании — омывание, и волосы тут важнее всего остального, потому что заметнее. Такое впечатление, что этому телу никто давно не мыл и не расчесывал волосы, но меня это ничуть не тяготило. Просто придется потратить больше времени. У нас был маленький резиновый шланг, подведенный к стационарной раковине, и я поднес его к столу, чтобы намочить волосы. Специальных шампуней для трупов не существовало, и мы пользовались обычным, тем же, которым мылись сами. Я выдавил немного чуть выше лба и принялся втирать.
— Привет, Джон, — сказала мама, быстро входя в комнату.
На ней был зеленый медицинский халат, лицо казалось возбужденным: глаза чуть расширены, рот приоткрыт, зубы сжаты, — но двигалась она свободно, почти небрежно. Иногда мне кажется, что ей нравится выглядеть возбужденной и действовать соответственно, даже если это игра.
— Извини, что оставила тебя одного. У Рона какие-то новые бланки, я таких прежде не видела.
— Нестрашно.
Мама остановилась и посмотрела на меня:
— Ты себя нормально чувствуешь?
— Конечно нормально. Мою этому волосы.
— Ей волосы, — поправила мама, поворачиваясь к столу.
— Ей волосы, — повторил я. — Извини.
Я всегда называл трупы «это» или «оно», потому что… ну, очевидно же. Они мертвые. Но обычных людей это беспокоит. Так трудно запомнить.
— А где Маргарет? — спросил я.
— Я ей сказала, что она может не беспокоиться, — ответила мама. — Тут легкий случай — мы и без нее обойдемся, а она пускай займется планированием похорон с родственниками.
— По-моему, обычно ты так не делаешь?
— Вдруг я просто хочу провести время с сыном? — сказала она, обнажив зубы в улыбке, — она всегда так улыбалась, когда пыталась шутить. — Тебе это никогда не приходило в голову?
Я посмотрел на нее с серьезным видом:
— Моя любимая часть семейного единения — когда мы очищаем полости тела.
— Тебе это никогда не приходило в голову?
Я посмотрел на нее с серьезным видом:
— Моя любимая часть семейного единения — когда мы очищаем полости тела. А твоя?
— А моя — когда ты не корчишь из себя умника, — отрезала она и сняла с полки баллончик дезинфектанта. — Да, проверь на себорею. Она две недели провела в больнице, и одному Богу известно, мыли ее там или нет.
Я посмотрел на его голову — ее голову — и раздвинул волосы, чтобы увидеть кожу:
— Да, какая-то грязь.
— Себорея, — подтвердила мама. — Это жир и мертвые кожные клетки, очень трудно отмыть. Попробуй так. — Она направила на открытый участок кожи струю из баллончика. — Спрей должен их проесть. Налегай на щетку.
Я прижал щетку к коже и принялся осторожно сдирать грязь. Через несколько минут спрей действительно разъел слой жира, и он стал подаваться. Когда я решил, что хватит, волосы были практически чистыми. Я снова смочил их, на этот раз сильнее, и потер щеткой, чтобы легче было прополоскать.
Я подстраиваю работу щеткой под биение сердца: один удар — одно движение. Неторопливо, размеренно; впервые за много недель я чувствую себя спокойно. Бальзамирование — такая же работа, как и любая другая, но у каждого, кто зарабатывает этим себе на жизнь, свой подход к делу. Для моего отца это была форма уважения, способ почтить память тех, кто ушел. Для мамы — что-то вроде служения. Она тратила долгие часы на помощь тем, кому уже по-настоящему не помочь. А потом еще больше времени проводила с членами семьи, чтобы устроить подобающее погребение. Оба моих родителя считали бальзамирование важным делом и подходили к нему чуть ли не с трепетом. Они относились к мертвым с глубоким почтением — это и соединило их в свое время.
Для меня же бальзамирование было формой медитации, оно приносило душевный покой, которого я нигде больше не находил. Мне нравилось сопутствующее этому занятию безмолвие. Тела не двигались, не кричали, не сопротивлялись и не уходили. Просто лежали, примирившись с порядком вещей, и позволяли мне делать все, что нужно. Я полностью контролировал себя.
Я полностью контролировал их.
Пока я занимался волосами, мама срезала с тела больничный халат и из соображений благопристойности заменила его полотенцем. Она омыла руки и тело, а я, закончив с волосами, достал бритву. Мы, независимо от возраста и пола, брили покойников. Даже у детей и женщин кое-где появляется пушок. Я втер немного геля в щеки и над верхней губой и принялся осторожно сбривать волоски.