— Роза, ты думаешь, что за те три недели, которые они проведут в лагере, случится трескучий мороз и небольшой локальный потоп? — полюбопытствовал папа, забивая багажник вещами Мани. — А это что такое? — навострил он уши, когда из одной сумки раздался характерный стеклянный перезвон.
— Ничего такого, — забегала глазами Ба, — там банка с баклажанной икрой. Дети ее очень любят.
— Одна банка не может сама по себе греметь! — Папа заглянул в сумку и присвистнул. — Роза, в погребе хоть что-нибудь осталось?
— Юрик, — заполыхала Ба, — ты меня лучше не доводи, ясно? Я и так вся на нервах. А будешь упорствовать — поеду с вами!
— Тогда не поеду я! Только этого не хватало, чтобы ты выступила там в обычной своей манере и переполошила весь лагерь! Мы уедем, а детям всю смену расхлебывать испортившееся настроение вожатых!
Ба хмыкнула, но промолчала. Крыть ей было нечем. Прошлой осенью я загремела в республиканскую детскую больницу с тяжелым отитом. Так как Сонечка болела и без мамы сильно капризничала, поехать со мной и папой в Ереван вызвалась Ба. Она стоически вытерпела шестичасовую поездку в один конец и всю дорогу массировала мне ноющее ухо. В приемной больницы ей не понравилось, как долго оформляют документы, и Ба устроила такой грандиозный скандал, что у меня от испуга прошла боль в ухе. Потом, круша все преграды на своем пути, она поднялась наверх, проинспектировала мою палату, призвала к ноге сестру-хозяйку и потребовала заменить матрас на новый.
Потом, круша все преграды на своем пути, она поднялась наверх, проинспектировала мою палату, призвала к ноге сестру-хозяйку и потребовала заменить матрас на новый. Далее она заглянула на кухню, провела пальцем по вымытым тарелкам и порвала в клочья посудомойку. Ушла, пригрозив главврачу судом и Магаданской областью, «если хоть один волос упадет с головы моей девочки!». И отцу пришлось в спешном порядке коньяком и конфетами заглаживать вину перед всполошенным медперсоналом. «Теща, что с нее взять», — скорбно шептал он. «Ааааа», — понимающе кивал в ответ медперсонал.
Вот почему папа был против, чтобы Ба поехала сегодня в «Колагир». Впрочем, если бы она вознамерилась туда ехать, то никто ее бы не остановил. Просто впереди была поездка в Новороссийск, время поджимало, и она лихорадочно собиралась в путь-дорогу — складывала вещи, набивала холодильник продуктами, подготавливала дом к осадному положению — уверенности, что ни одна Дядимишина чучундра не ступит на порог, у нее не было.
Мы обступили Ба и ткнулись лбами ей в живот. Она смахнула слезу, расцеловала меня с Каринкой, а потом крепко прижала к себе внучку. Манька мигом посинела.
— Баааа! — захрипела она.
— Ведите себя хорошо, ясно? — прогрохотала Ба.
— Ясно, — пискнула мы и нырнули в машину.
— Юрик, я тебе детей доверила!
— Не волнуйся, Роза, все сделаю в лучшем виде.
Папа еще раз потыкал в сиденье кулаками, осторожно сел, победно бибикнул и тронулся в путь. Пока Манин дом не скрылся за поворотом, мы оборачивались, чтобы посмотреть, ушла Ба или нет. Она стояла возле калитки, обмахивалась подолом фартука и глядела нам вслед. По щекам текли крупные слезы, вьющиеся волосы стояли надо лбом непокорным нимбом.
— Я и не знала, что Ба умеет плакать, — покачала головой Каринка.
— Еще как умеет, очень даже умеет. Просто скромничает, — вздохнула Манька.
— И часто она плачет?
— Никогда!
Как только выехали за город, мы с Манюней, по своему обыкновению, затянули репертуар нашего хора — пение очень помогало от укачивания. Папа с Каринкой стоически терпели наш нестройный концерт. Под «Оровел» Комитаса мы проехали село Чинари, под «Дубинушку» — Чинчин, под «Сулико» взяли крутой серпантин, с макушки которого открывался потрясающий вид на районное водохранилище, а село Арцваберд протаранили под «Бухенвальдский набат».
— Люди мира на минуту встаньте, — взвывала в открытое окно я.
— Тубдум-тубдум-тубдум, — изображала барабанную дробь Манька.
— Вы хоть орите потише, — ругалась на нас Каринка и глядела в другое окно с таким лицом, будто знать нас не знает.
Но мы не обращали на нее внимания и драли глотки до посинения. Редкие прохожие всполошенно оборачивались в сторону фырчащей «копейки». Контуженный нашим пением, папа сегодня был явно в ударе и не пропустил ни одной кочки или колдобины.
— Иааа, — жалобно верещала Генриетта, попадая колесом в очередную яму.
— Гхматху, — отзывался папа, выворачивая руль.
Когда мы проезжали озеро Цили, то убавили мощность пения, а Каринка целилась из большой рогатки в кусты, в надежде убить хоть одну двухголовую змею. Но ни одной змеи мы так и не увидели — наверное, они попрятались по норам и переваривали проглоченных за ночь людей.
Лагерь находился у подножия высокого поросшего густым ельником холма. С севера его огибала быстроногая горная речка, с юга — непроходимый лес, а с запада — небольшой яблоневый сад, за которым ухаживали дети. На этом все достоинства лагеря заканчивались.
Первым, что цепляло глаз на подступах к «Колагиру», было дивное сооружение под условным названием «шлагбаум со сторожевой будкой». Будка представляла собой эдакий минималистический сарай, почему-то без крыши и одной стены. Отсутствующая стена, видимо, олицетворяла собой вход в помещение. Шлагбаумом служил корявый сухой пень, торчащий посреди проезжей части.
«Стой!!! За шлаКбаумом вход запрещен!!!» — грозно щерилась надпись со стены будки.