Леруся выставила на стол кофе в тонких чашках. В кофе она трусила корицу, и накладывала ложкой что?то воздушное и взбитое.
— Гоголь?моголь на коньяке, — объяснила она Соне — Исключительно бодрит и способствует пищеварению.
Сестра Алина, весь вечер пристально смотревшая на медсестру Богданову, вдруг решительно поставила чашку на стол, и сказала:
— Дусь, ты будешь ругаться.
Дуся завела глаза к потолку:
— Что?
— Я все равно скажу. Вы себя старите. С этим надо что?то делать.
Обращалась она явно к Соне.
— Лин, прекрати! — шикнула Дуся.
— Я же говорила, будешь ругаться, — пожала плечами Алина — Но на самом деле, я права. Посмотри, ну ведь плохо же?
Соня в полном недоумении вертела головой, стараясь понять, что именно плохо.
— Красное! — заявила Алина — Вам, Соня, надо носить красное.
— Лина! — взвыла Дуся.
— Ну что? Скажешь, нет? Брюнетка, очень белая кожа, карие глаза… Красное. Конечно. Можно шоколад, можно белое, если с гладкой прической, беж, кофе с молоком, но вот так… — Алина выразительно поглядела на Сонин мышастый свитер — Вы очень теряете. Такой замечательный тип, такой юг Франции, а вы не цените!
Соня широко раскрыла глаза. Это у нее замечательный тип? Это про нее — юг Франции? Про ее пятьдесят второй размер и толстые щеки?
— Ну, понеслась — проворчала Дуся. Но Алина ее не слушала.
— Вы пользуетесь бигуди, подкручиваете?
— Что? — не поняла Соня.
— Волосы подкручиваете?
— Да, — смущенно призналась Богданова.
— Нельзя, — строго сказала Лина — Надо спрямлять и давать объем. Может, немножко воском выделять пряди. Но подкручивать нельзя.
Дуся снова тяжело вздохнула.
— Это у нас классика жанра, — объяснила она Соне — Лина стилист, училась в Милане, а теперь измывается и над нами, и над знакомыми.
— Дусь, ну я права, ты же знаешь! Ну вот принеси мне что?нибудь красное. Помнишь, свитер, такой, с пухом, я его в прошлом году привозила? Давай! Пойдемте, — предложила она Соне — Сами посмотрите, насколько вам лучше красное.
Соня с детства знала, что красное ей хуже, потому что полнит. Но Лина уже тянула ее по коридору, и возражать не имело никакого смысла.
В ванной она заставила Соню надеть другой свитер — пушистый, невесомый, яркий, как мак. Сунула головой под кран, усадила в кресло. Загудел фен, Лина что?то там делала с Сониными волосами, чем?то брызгала, чем?то мазала. Пахло сложной парфюмерией, было хорошо и уютно.
Сунула головой под кран, усадила в кресло. Загудел фен, Лина что?то там делала с Сониными волосами, чем?то брызгала, чем?то мазала. Пахло сложной парфюмерией, было хорошо и уютно.
Потом фен вдруг замолчал, Лина выдернула ее из кресла, и подвела к большому, во весь рост, зеркалу.
— Ну что, плохо? — спросила она.
Соня посмотрела. Из зеркала на нее глянула совершенно чужая женщина. У женщины были очень черные ресницы, яркий рот и падающие на глаза прямые темные пряди. Такие женщины в кино пьют коньяк из широких бокалов и разбивают сердца.
— Ну что? — снова раздался Линин голос — Дусь, скажи, красотка?
— Определенно красотка, — согласилась Дуся, и появилась в зеркале у Сони за спиной.
— И на десять лет моложе, — не унималась Лина.
— Определенно, — снова кивнула Дуся — Богданова, ты знаешь, что на самом деле ты — юная красотка?
Справедливости ради надо заметить, что вообще?то Богданова всегда знала прямо противоположное. Но сейчас, любуясь собой, новой, в огромном зеркале, она подумала, что, может, не так все и плохо. Может, не такая она и страшненькая. Может, даже, ничего… В своем роде, конечно… Пожалуй, впервые в жизни медсестра Богданова сама себе понравилась. Ощущение это было не только совершенно новым, но и совершенно упоительным.
Позже, сидя в Дусиной комнате и слушая про вдову профессора Покровского, Соня все терлась щекой о ворот мягкого свитера, и думала, что никогда не чувствовала себя лучше.
В два часа ночи пламенная Слободская постелила Соне в гостевой комнате, а сама пошла работать. Она собиралась внимательно прочитать содержимое зеленой папки, полученной от профессорской вдовы.
Соня чувствовала себя не только красивой, но еще и очень слабой. Голова кружилась, жизнь будто бы уходила сквозь пальцы. Она легла, и мгновенно заснула. Ей снился Вольский. Он подошел к дивану, некоторое время постоял, посмотрел на нее, а потом лег рядом и обнял, как будто так было всегда. Соня заплакала от счастья и проснулась в слезах.
Она пошла на кухню покурить, пускала синий дым, смотрела в окно на занесенный снегом тихий московский двор, и все вспоминала свой сон, заново переживая это нереальное счастье. Вышла Дуся — всклокоченная, хмурая, со стопкой бумаг в руках.
— У тебя круги под глазами, — сказала она, сердито глянув на Соню (прямолинейность, видно, была у сестер Слободских в крови) — Чего не спишь?
И тут Соня все ей выложила. Никогда в жизни ни с кем на свете она не разговаривала о своих влюбленностях, а тут как прорвало. Может, просто не могла больше переживать все это одна. А может, дело было в прическе, красном свитере, новом ощущении себя…
Соня говорила без умолку. Как она, дура, влюбилась с первого взгляда, как надеется на невозможное, вскидывается на каждый телефонный звонок, как невыносимо жить без него… Говорила полтора часа, а потом вдруг поняла, что сил больше ни на что не осталось, и сейчас она, наверное, упадет со стула. Слободская, видимо, подумала о том же, потому что молча обняла Соню и отвела в диван. Соня легла, и провалилась в сон, будто умерла.